Одинокий Адам (Сборник)

Серый пепел вокруг тела превращался в красную липкую грязь.

Эвелина и Холлмайер печально смотрели на изуродованное тело собаки. Эвелина плакала, а Холлмайер привычным жестом приглаживал волосы.

— Это конец, Стивен, — сказал он, — ты убил часть самого себя. Нет-нет, ты еще будешь жить, только не весь. Это останки твоей души. Похорони их.

— Ничего не получится, ветер все равно сдует пепел, — ответил Крейн.

— Тогда сожги их.

Кажется, они помогли запихнуть тело Амбера в рюкзак, раздеться ему самому и уложить одежду под рюкзак. Ладонями они прикрывали спички от ветра, пока ткань не занялась, потом раздували слабенький огонек, а он никак не разгорался. Крейн долго возился с костром, пока не вспыхнуло пламя. Потом повернулся и снова пополз к морю. Он был голый. У него не было ничего, кроме едва теплящейся жизни.

Теперь он был в отчаянье. Оно сделало его нечувствительным к остервенелому дождю, к острой боли, которая простреливала почерневшую ногу до самого бедра. Он полз. Локти — колено, локти — колено… Полз, безразличный ко всему: к черному глухому небу, к безнадежно-серой пепельной равнине. И даже к тускло заблестевшей впереди воде.

Это было долгожданное море — остатки старого или уже зарождающееся новое. Когда-нибудь оно заплещется в безжизненных берегах. И само навсегда останется безжизненным. Мертвым морем в мертвых берегах. На Земле будут царить скалы, камни и пески, вода, снега и льды. Жизни больше не будет. Что может изменить он один — Адам, у которого нет Евы?

С берега ему радостно помахала рукой Эвелина. Она стояла у белого коттеджа, и ветер играл ее платьем, подчеркивая чистые линии тела. Когда Крейн подполз ближе, она бросилась навстречу и подхватила его под плечи. Она ничего не говорила, а только помогла преодолеть тяжесть раздираемого болью тела.

Крейн все-таки дополз до моря.

Это был не бред: и после того, как Эвелина и дом исчезли, Крейн продолжал ощущать, как в лицо ему плещет прохладная вода. Тихо-тихо. Почти беззвучно… Ласково…

Я добрался до моря, подумал Крейн. Адам без надежды. Одинокий Адам.

Он сполз в воду поглубже, и вода омыла его измученное тело — ласково, как мать, купающая дитя.

Крейн лежал навзничь и смотрел в высокое грозное небо. Им снова овладевали отчаяние и обида.

— Это несправедливо, — шептал он, — нельзя, чтобы жизнь погибла, она прекрасна, нельзя, чтобы она исчезла из-за одного безумца.

А море нежно качало его, и даже чудовищная боль, подбиравшаяся уже к сердцу, стала нежной, как рука любимой женщины. Вдруг, впервые за все эти месяцы, небо очистилось от туч, и Крейн стал смотреть на звезды.

И он понял все. Нет, это не конец жизни. У жизни не может быть конца. В его теле, которое теперь качала вода, в распадающихся тканях, заключен источник миллионов и миллиардов жизней. Клетки его организма, бактерии, вирусы… Когда он умрет, их примет море. Они растворятся и будут жить.

Они будут питаться минеральными солями, которые принесут в новое море новые реки, очи будут поедать друг друга. Они приспособятся. Они будут эволюционировать. И снова жизнь завоюет сушу. Снова повторится цикл, который — кто знает? — в незапамятные времена начинался с останков единственного уцелевшего участника неведомого межзвездного перелета.

Теперь он понимал, что вело его к морю. Одинокому Адаму нужно море, великая матерь жизни. Она позвала его, чтобы жизнь зародилась еще раз. И тогда Крейна охватило умиротворение.

Его бережно покачивала вода. Мать ласково баюкала свое последнее дитя, рожденное в старом цикле, чтобы оно стало началом нового. Угасающие глаза Стивена Крейна улыбались звездам, усыпавшим чистое небо. Звездам, среди которых не было знакомых нам созвездий. И не будет еще долгие миллионы лет.

Клиффорд Саймак

Мир, которого не может быть

Следы поднимались по одной грядке, спускались по следующей, и все побеги вуа на этих грядках были срезаны на дюйм-два над поверхностью. Вор работал методично, он не бродил бесцельно по плантации, а собрал урожай с десяти первых гряд на западной стороне поля. Затем, насытившись, он свернул к лесу. Это случилось недавно, — комья земли все еще осыпались в глубокие ямы, оставленные в мягкой почве громадными лапами.

Где-то жужжала птица-пильщик, просверливая бревно, а из поросшего колючками оврага доносилась пронзительная утренняя песнь болтунов. День обещал быть жарким. С земли поднимался запах пересушенной пыли, и лучи только что вставшего солнца плясали на ярких листьях деревьев хула, так что казалось — лес был полон миллионами блестящих зеркал.

Гэвин Дункан вытащил из кармана красный платок и вытер пот с лица.

— Нет, господин, — умолял Зиккара, старший рабочий на ферме — Этого нельзя делать. Вы не должны охотиться на Циту.

— Черта с два, — ответил Дункан, но по-английски, а не на местном языке.

Он смотрел на заросли хула, на широкие проплешины, выжженные солнцем, на колючки, рощи деревьев, разрезанные предательскими оврагами, в которых таились водоемы.

Соваться туда — самоубийство, подумал он, но я скоро вернусь. Зверь, очевидно, заляжет, чтобы переварить пищу, и его можно настигнуть через час-другой. Но если зверь не заляжет, придется идти за ним дальше.

— Очень опасно, — настаивал Зиккара. — Никто не охотится на Циту.

— А я буду охотиться, — ответил Дункан на местном языке. — Я буду охотиться на любую тварь, которая жрет мой урожай. Еще несколько таких ночей — и у меня на поле ничего не останется.

Он засунул платок обратно в карман и надвинул шляпу пониже на лоб, чтобы защитить глаза от солнца.

— Ее трудно найти, господин. Сейчас сезон скуна. Если вы попадете…

— Послушай, — оборвал его Дункан. — До того, как я пришел, вы один день пировали, а потом много дней подряд постились. Теперь вы едите каждый день. И вам нравится, чтобы вас лечили. Раньше, стоило вам заболеть, вы умирали. Теперь, когда вы больны, я вылечиваю вас и вы остаетесь живыми. Вам больше нравится жить на одном месте, а не бродить по лесу.

— Да, господин, нам все это нравится, — сказал Зиккара — Но мы не охотимся на Циту.

— Если мы не будем охотиться на Циту, мы все это потеряем, — ответил Дункан. — Если не будет урожая, я разорен. Мне придется убираться отсюда. Что тогда будет с вами?

— Мы сами будем выращивать вуц.

— Не смеши меня, — сказал Дункан — Ты же знаешь, что это чепуха. Если я не буду вас подталкивать целыми днями, вы и пальцем не пошевельнете. Если я уеду, вы вернетесь в лес. А теперь пошли за Цитой.

— Но она такая маленькая, господин! Она такая молодая! Она не стоит того, чтобы из-за нее беспокоиться. Просто стыдно ее убивать.

Может, чуть поменьше лошади, подумал Дункан, не спуская глаз с Зиккары.

Он перепуган, Сказал себе Дункан. У него поджилки трясутся.

— Она, наверно, была очень голодная. Господин, даже Цита имеет право есть.

— Только не мой урожай, — жестко сказал Дункан — Ты знаешь, почему мы выращиваем вуа. Ты знаешь, что это — хорошее лекарство. Ягоды вуа вылечивают людей, у которых болезнь в голове. Моим людям это лекарство очень нужно. Больше того, там… — он поднял руку вверх, к небу, — там они очень хорошо платят за ягоды вуа.

— Но, господин…

— Вот что я скажу, — негромко ответил Дункан, — или ты дашь мне проводника, который поможет отыскать Циту, или вы все отсюда выматываетесь. Я найду другое племя, которое захочет работать на ферме.

— Нет, господин! — закричал в отчаянии Зиккара.

— Можете выбирать, — холодно сказал Дункан.

Он побрел через поле к дому. Пока что дом был ненамного лучше туземной хижины. Но в один прекрасный день это будет настоящий дом. Стоит Дункану только продать один или два урожая, — и он построит дом с баром и плавательным бассейном, с садом, полным цветов. Наконец-то после долгих скитаний у него будет дом и плантации, и все будут называть его господином.