Джейтест

Кайл временами ощущал себя безнадежно рехнувшимся человеком: решительно никому на Джее, кроме неполных двух десятков специалистов, научившихся в конце концов зарабатывать себе на жизнь подобными вещами, не было никакого дела до диковинных находок, притягивающих его к себе всю жизнь. Находки делали редкие экзоархеологические экспедиции, наведывающиеся из Метрополии, и местные — как правило, совершенно бестолковые — энтузиасты. А чаще всего — просто строительные рабочие. Ну, был Джей населен когда-то... ну, не один, говорят, раз... ну, разумными существами... ну, шли на нем и в космическом пространстве вокруг древние звездные войны... ну, находят в горах и пустынях Джея такое, такое, что... Ну-ну. Всем это известно, всем это надоело. Для того чтобы организовать надежный, неиссякаемый поток туристов сюда — Джей далековат и неустроен, для того чтобы извлечь пользу из находок и открытий — у здешней науки кишка тонка. В общем, ну и что, в конце концов?

Нет, он не прав: есть целый народец, искренне и бескорыстно интересующийся древними обитателями Джея, — дети. Уж они-то готовы часами с квадратными от удивления глазами слушать рассказы того же Сухова или даже его, Кайла, про звездные войны, в которых дважды была уничтожена цивилизация Джея, про то, что удалось узнать об облике Древних, их языке, обрядах, рассматривать украшенные белыми пятнами глобусы Джея и таинственные рисунки со стен храмов и крепостей. Этот-то народ и был основным потребителем книжек и фильмов про Древний Джей, про Империю Ю и Империю Зу, томиков и дискет, которым суждено было потом долгими годами пылиться на чердаках и подвалах до прихода нового поколения юных обитателей Джея.

При мысли о том, сколько дикой чуши открыл он, повзрослев, в этих книжках, а особенно в фильмах, Кайла передернуло.

И кто бы объяснил, почему, не успев войти окончательно в скучный мир взрослых, этот галдящий, жадно заглядывающий в рот рассказчикам, лазающий по окраинным свалкам в поисках древних кладов народец превращается в скучное долговязое племя, совершенно равнодушное к занятиям так и не повзрослевших с годами чудаков, таких вот, как Васецки.

«Впрочем, я несправедлив, — опять признал свою неправоту Кайл. — Нельзя же обвинять людей за то, что, взрослея, они перестают слушать сказки про Белоснежку и играть в куклы. Хотя кому-то на роду предназначено стать сказочником или кукольником. И еще есть категория людей, сохраняющая повышенный интерес к экзоархеологии...»

Тут его передернуло еще раз. И подумать страшно, что может произойти, узнай кто из тех проныр, которые дважды ночами взламывали скромный музей здешнего университета, что в никем не охраняемом особнячке на окраине, где и живут-то всего старый вдовец, профессор на пенсии, да его далеко не крутой сын, в незапертой комнате, даже газеткой не прикрытая, валяется вещица, за которую можно выручить целое состояние, — других-то таких не описано.

Он поспешил в дом, сел за стол и дочитал конец письма Сухова:

«...Разумеется, Кайл, ты здорово заинтересовал меня своей находкой, и, если это розыгрыш, сидеть тебе голым задом на сковороде еще в этой, заметь, жизни. Привожу дела в порядок и последнюю половину Шестой Луны — так, кажется, выражались Древние? — рассчитываю встретить в твоем (приятном, несмотря ни на что) и Марики (несколько более приятном) обществе, в разрытой вами — совершенно по-хулигански, кстати, — норе. Встречать меня на Терминале не стоит — не люблю. А потому точную дату, час и рейс прибытия не сообщаю, заявлюсь сам, как всегда в самый неподходящий момент.

Твой Павел Сухов

P. S. Привет отцу, целую Марику (не бойся, в щечку).

П.С.»

Кайл вздохнул, засунул письмо в битком набитый секретер, отпер единственный в комнате шкаф, имевший более или менее приличный замок, взял ларец со стола и стал напоследок рассматривать его в мерцающем свете дисплея. Не смог преодолеть искушения и, рискуя поцарапать реликвию, попытался подцепить ногтями и вытащить один из кубиков.

Как ни странно, он поддался легко.

От того места, где сходит на нет заброшенный проселок, пешком по берегу речки — к озерам. Холодному Соленому и Ледяному Пресному. Вдоль черных, словно выгоревших, опушек. Туда, где начинаются скалы.

В распадке Кайл опустился на колени в тени одного из Высоких Камней, где даже тень ветерка, словно подгонявшая его в пути, сошла на нет в тишине, которую нарушал только скрип черных гиффовых сосен, там, глубже, в ущельях. Стонущий скрип, приглушенно-гневный, совсем не вписывающийся в этот — один из последних осенью — теплый день затишья.

Кайл не торопясь сложил из просохшего хвойного опада, веток и сучьев костерок, очистил грунт вокруг, потом от Звезды вогнутым зеркальцем-талисманом разжег его. Когда ввысь потянулась терпкая, еле заметная в осенних тусклых, словно запыленных, столбах рушащегося со стынущего неба света струйка дыма, он стал осторожно вынимать из наплечной сумки-рюкзачка и подкладывать в несмелый, словно догадывающийся о своем непростом предназначении огонь то, что предписывал Уговор: за весну и лето — в заговоренные дни — подобранные куски местного «самородного» каменного угля, корявые бусинки «горного янтаря», высушенные травы и ягоды, позвонки диковинных тварей — здешних и земных, а напоследок — несколько темных, космическим огнем обожженных колец и легкую, почти невесомую, цепь. И когда над Высокими Камнями ввысь потянулся золотистый, словно не замечающий ветра дымный столб, стал ждать.

Это было ему не в тягость — вот так, на корточках, свесив впереди себя положенные на колени руки, прикрыв глаза и подставив лицо теплу осеннего дня, ждать. И впервые за много дней не думать ни о чем. Кайл, пожалуй, не смог бы сказать, сколько ему пришлось ждать — минуты, часы, мгновения, — пока не услышал наконец за спиной тихие знакомые шаги.

— Здравствуй, Квинт, — сказал он, легко поднимаясь навстречу тому, кто пришел из леса.

Квинт — это было одно из имен высокого, очень сухого и легкого на вид человека. Как и все люди Джея, он был одет в свободную, чуть мешковатую, скрадывающую фигуру одежду: серую с зеленым, домотканого полотна, накидку с капюшоном и подобие комбинезона из шкур местных тварей. Ноги Квинта обтягивали сделанные из чего-то напоминающего замшу сапоги, которые при движении, казалось, не издавали никакого звука, кроме тишайшего шороха. Бедноватый, аскетичный на вид и страшно дорогой — если учесть цены натуральных материалов — наряд. Как всегда, Кайл так и не смог определить, каков же все-таки цвет глаз этого человека, с которым с детства связан был странной дружбой: глаза эти были посажены глубоко и всегда, казалось, приобретали иной оттенок — в зависимости от многих причин.

Точно так же никто толком не смог бы на глазок определить возраст человека Джея: Васецки всю жизнь помнил его таким — высоким и легким моложавым стариком.

— Здравствуй, Кайл. — Квинт бесшумно опустился на сухую траву. — Ты все-таки выбрал...

В его словах не было ни скрытого вопроса, ни потаенного упрека. Так путник говорит себе где-нибудь посредине пути, окинув взглядом беспредельность небес: «Птицы полетели...» И шагает дальше своей дорогой.

— Выбрал, — пожал плечами Кайл, опускаясь на траву рядом с ним. — Собственно, я давно уже выбрал. Я — не человек Тайны. Если ты не хотел, чтобы люди узнали... Если что-то из того, что мы там нашли, не должно было стать известным, то тебе не стоило... Не стоило наводить меня на след. На те аэрофотоснимки.

Квинт задумчиво улыбнулся и подкинул в костерок пригоршню мягких, похожих на миниатюрные еловые шишки плодов здешнего черного кустарника. Костерок дохнул ароматной осенней горечью.

— Не только мы выбираем, Кайл, — вздохнул он. — И не только мы находим. Это еще вопрос: ты нашел нечто в тех развалинах или нечто нашло тебя. И ты выбрал, как поступить с этим нечто, или это нечто будет теперь выбирать, как поступить с тобой. Это ведь не я решил с тобой расстаться, когда ты хотел уйти в люди Джея. Тогда я гадал на твою судьбу, и получилось, что это — не твой путь. Вот и теперь, когда я нашел эти снимки — они бы до скончания века пылились в архивах Ратуши, — я тоже гадал. И в этот раз Джей подсказал тебя.