Искатель. 1966. Выпуск №5

— До шести, а Воробьев умер в пять, — пробормотал Павел. — Так кто же все-таки… И откуда топор? Воробьев не мог его принести, значит взял где-то здесь, у дома… Рядом!

Соскочив одним прыжком со ступенек, он заглянул под крыльцо и, наконец, нашел то, что искал. Не в силах сдержать любопытства, я тоже спустился, встал на четвереньки и сунул голову в полусумрак. На влажной темной земле виднелся отпечаток, оставленный обухом. Вмятина хранила следы ржавчины. Павел приложил топор к углублению и удовлетворенно хмыкнул.

— Их моют дожди, осыпает их пыль, — промурлыкал он, поднимаясь и отряхивая брюки. Он был похож на мальчишку, нашедшего тайник пирата Флинта.

В эту минуту на песчаной дорожке, ведущей к дому, я увидел женщину. Она сделала несколько шагов и потом, заметив нас, остановилась в нерешительности и повернулась было, чтобы уйти, но тут в калитке показался насупленный сержант.

Не думаю, что преувеличенное внимание человека в милицейской форме способно обрадовать кого бы то ни было. Меня нисколько не удивило испуганное лицо женщины. Она беспокойно переводила взгляд с Павла на сержанта, не пытаясь скрыть замешательства.

Ей было лет шестьдесят. Очевидно, приехала она откуда-то из деревни, парадный плюшевый жакет и узорчатый платок наводили на мысль о том, что визит к Шавейкину не был для нее рядовым событием. До меня долетел чуть внятный запах нафталина: словно бы приоткрыли крышку заветного бабушкиного сундука.

— Вы к кому? — спросил Павел.

Женщина робко приблизилась к нам. Сержант в сверкающей пуговицами шинели и фуражке с кокардой внушал ей больше опасений, чем двое штатских.

— Шавейкина мне, — сказала она. — Но я уж… я лучше это… Уж я, милые, пойду лучше.

— Погодите, не бойтесь. — Павел усмехнулся. — Шавейкин живет в этом доме. — Он перевел взгляд на ее ботики. — Вы только что приехали?

— Заходила я, милый, сюда, заходила: как приехала, так и заглянула, да замок висел. — Женщину явно обрадовала улыбка Павла, и, оглядываясь на меднолицего сержанта Сабареева, она затараторила:

— Из Бугрихи я, гражданин, меня там все знают, а Елистратьев, депутат, как раз напротив живет, а соседи, Зыкины, мне сказали: съезди в Казенный лес, там вроде работница нужна, за дачей смотреть, тебе по болезни как раз подходяще, и адрес дали…

— Они что ж, знакомы с хозяином дачи, эти Зыкины? — спросил Павел.

— Они, может, не знакомы, а шурин их почтальоном работает здесь, в Казенном лесу, он-то и сказал, Савицкий его фамилия.

Адрес дали, я и поехала, ну, увидела, что замок на дверях, и пошла пока на станцию, чтобы переждать на станции, у меня шурин в обходчиках. Вы уж меня не задерживайте, милые, я из Бугрихи приехала, и Елистратьев, депутат…

— За что ж мы вас будем задерживать? — сказал Павел. — Может, подождете хозяина?

— Да нет, в другой раз, — ответила женщина, отступая потихоньку к калитке. — В другой раз.

— А вы каким поездом, мамаша, приехали? — спросил Павел.

— Рабочим, который днем смену на комбинат возит.

— Это поезд из Калистратова, — пояснил приблизившийся Сабареев, который все еще продолжал сверлить жительницу села Бугрихи настороженным, гипнотизирующим взглядом. — Приходит сюда в полчетвертого. А от станции здесь пятнадцать минут ходу. Я-то здесь в транспортной милиции служил, знаю.

— Верно, милый, верно, — подтвердила женщина, не оборачиваясь к страшному сержанту. — В полчетвертого, верно.

— Что ж, придется вам приехать еще раз, — сказал Павел. — Пойдемте, мамаша, я вас провожу на станцию.

Высокая массивная калитка захлопнулась. Я вернулся в дом и, чувствуя себя не у дел, робко уселся на свое место в коридоре, рядом с почтальоном, терпеливо ожидавшим окончания осмотра. Разговор на участке навел меня на мысль, что во всей этой истории почтальон, возможно, и не такое уж случайное лицо, как могло показаться вначале. На всякий случай я решил присматривать за ним. В гостиной слышались голоса, шелестели бумаги, шел разговор о каких-то актах, под которыми надлежало расписаться понятым.

— А мне, между прочим, идти пора, — сказал мне почтальон без особого дружелюбия в голосе. — Я же первый в милицию позвонил, и меня же, между прочим, задерживают. А у меня еще три письма неразнесенных и «Сельская жизнь» с выигрышной таблицей, и мне идти нужно.

— А я такой же, как вы, — успокоил я почтальона. — Тоже вроде бы задержанный. Дело требует!

— А! — почтальон опасливо отодвинулся и замолчал. Ядовитый росток недоверия протянул к нам зеленые щупальца. «Вот она, атмосфера дома, где совершено преступление, — подумал я. — Подозрение бродит по комнатам, ищет жертву. И всегда ли бывает справедлив выбор?»

— Вот тут Рыжий Санчо и мог взять бутылку с кислотой, — донесся до меня возбужденный, с легкой хрипотцой голос лейтенанта Сковороденко. — Видите, в шкафу стоят химикаты. Он полез в шкаф за костюмом и схватил бутылку. Наклейка его подвела…

Голос у лейтенанта был решительный и отвергающий малейшую возможность возражений. Очевидно, опыт и возраст сделали свое дело — лейтенант оттеснил Павла на второй план и пришел к какому-то простому решению, которое опровергало все подозрения и страхи. Мы с почтальоном посмотрели друг на друга с немым вопросом: «А ты здесь, собственно, зачем, если все и так ясно?» Да что в нем было странного, в Савицком? Одутловатый, страдающий одышкой дядя, выбравший носильную работенку в этом маленьком поселке… Вскоре вернулся Павел.

— Ну что ж, проведем небольшое совещание, — предложил он.

Мы прошли в гостиную. Я обвел глазами собравшихся. Сухопарый, со скептическим тонкогубым ртом доктор держался с профессиональным хладнокровием и отрешенностью, которая свойственна людям, постоянно и буднично соприкасающимся с такими всеобъемлющими величинами, как жизнь и смерть. Вероятно, волнения оперативников казались ему с философских высот мелкой служебной возней. Павел нервничал, хмурил брови, лицо его заливал предательский юношеский румянец. Усатый Сковороденко, самый старший в группе, посматривал на всех с мудрым и чуть ироническим спокойствием человека, знающего свой потолок и знающего, что при вечных своих лейтенантских звездочках он — в пределах этого потолка — величина незаменимая. Участковый многозначительно покашливал в кулак. Привыкший к тихой пригородной жизни, участковый выглядел несколько смущенным. Сухощавый, длинный как жердь эксперт упаковывал свой чемодан.

Все эти люди, групповой портрет которых лег в мою память, как на литографский камень, должны были сделать первый шаг к разгадке.

— Что ж, попробуем сообща установить картину, — сказал Павел. — Не будем пока строить версий. Сейчас нам важно знать, как это произошло. Итак, два дня назад из заключения бежал некто Воробьев, рецидивист, по прозвищу Рыжий Санчо, ранее отбывавший наказание за бандитизм. Последнее его преступление достаточно хорошо известно. Полагаю, личность Воробьева можно считать предварительно установленной?

— Он, Воробьев! — убежденно сказал Сковороденко. — Я же его знаю как облупленного. Рыжий, маленький, со шрамом. И фотографии при мне. Санька «работал» в паре с Оливцом. Они сошлись где-то на Дальнем Востоке вскоре после войны. Оливец — из бывших полицаев — скрывался там. «Работала» парочка грубо, но долгое время их не удавалось взять.

— Хоть грамотные были ребята-то? — спросил Павел.

— Какое там! — махнул рукой лейтенант. — Злыдни, как говорят на Украине. Будь поумнее, поняли бы во время амнистии, что это у них единственная возможность вернуться к нормальной жизни. Дубоватые хлопцы, занесло их в рецидив прочно.

— Однако на аэродроме они действовали ловко, насколько мне известно, — заметил доктор. — И похищенных денег вы так и не нашли. Выходит, эти двое обвели милицию вокруг пальца.

Сковороденко поморщился. Видимо, скептик доктор не в первый раз докучал ему своими насмешками.

— Любите вы проезжаться насчет милиции, вам-то что! Составили акт — и до дому… Если б обвели вокруг пальца, то не попались бы.