Далекие огни

— Вся эта водка — дерьмо, — мрачно заявил полковник. — К стенке поставил бы того подлеца, который ее выдумал.

— А зачем же ее пьешь?

— Так ведь и жизнь — тоже дерьмо…

Все рассмеялись.

Принесенные доктором бутылки опорожнили в считанные минуты. Доктор пил наравне со всеми.

— Болящие есть? — поинтересовался он, когда все было выпито.

— Геморрой у меня, — отозвался дед Евсей.

— На заднице сидишь много, — отмахнулся доктор.

— А на чем же мне сидеть? — огрызнулся дед.

— Да нет у нас здесь больных, — сказал полковник. — Это вон у того костра, — он махнул рукой в пустоту, — мужик животом мается. Какой-то гадости обожрался, того и гляди, коньки отбросит. Несет его в тридцать три струи.

— Посмотрим.

Доктор поднялся и растворился в темноте. Через четверть часа он вернулся.

— Все, жить будет. Напичкал его таблетками. Завтра к утру полегчает.

Тут взгляд его остановился на Петре.

— Новенький?

К тому часу он был уже изрядно пьян, и на вопрос доктора смог лишь кивнуть.

Доктор с интересом изучал его.

— Откуда же ты такой взялся?

— Да здешний он, — пояснил дед Евсей. — Приблудился вот на днях.

— Вот оно что!

Больше доктор к нему не обращался, хотя изредка продолжал бросать на него любопытные взгляды.

На следующий день страшно болела голова. Он провалялся у потухшего костра до полудня, затем попытался подняться, но внезапно пронзившая правый бок острая боль заставила его со стоном рухнуть на землю. Он был один: ни деда Евсея, ни полковника, ни других его соседей по костру в «бомжеубежище» не было. Видать, подались в город на заработки и поиски пропитания.

Доктор объявился ровно в час. Он вырос перед ним так же внезапно, как и накануне вечером. Присев на корточки, долгим участливым взглядом рассматривал лежащего у его ног человека. Потом достал из кармана плаща начатую бутылку водки, налил полстакана и протянул Петру.

— На, полечись. А то весь посинел с перепою.

Тот жадно выпил. Через минуту ему заметно полегчало.

Доктор закурил.

— Ну и дальше что? — спросил он. — Так и будешь здесь валяться, пока не сдохнешь?

— А тебе-то что за дело?

— Да мне-то, собственно, никакого дела нет. Просто жаль мне тебя.

— Тоже мне — мать Тереза в штанах…

— А ты не язви, мужик. Вот смотрю я на тебя и вижу: погибнешь ты тут. Хреновый из тебя бродяга, понял? Ты на этих-то не смотри, — он кивнул в сторону лагеря, — они тертые калачи, за жизнь крепко держатся. Им все нипочем: ни холод, ни мороз, ни жара летняя. А ты… словом, не место тебе здесь.

— Отвяжись.

— Вот и здоровьице-то, вижу, у тебя не ахти какое, — как ни в чем не бывало, продолжал доктор. — Бок-то болит?

— А ты откуда знаешь?

— Я, братец ты мой, все-таки врач. И не простой какой-нибудь, а хирург. Я ведь тебя, мужик, насквозь вижу. Что с боком-то?

— Не знаю… Вроде как ножом пырнул кто-то.

— Что значит — вроде? Не помнишь, что ли?

Он покачал головой.

— Не помню. Ничего.

— Вот так-так! Загадочный, смотрю, ты тип. Прямо одна сплошная тайна… Ладно, мужик, крепись, я как-нибудь на днях наведаюсь. А сейчас мне пора.

Доктор ушел.

Оставшись один, он кое-как поднялся и, шатаясь, поковылял к ближайшему магазину — за водкой. Но водки он не купил.

Уже в магазине, сунув руку в карман, обнаружил, что все его деньги исчезли. Правда, и денег-то там оставалось с гулькин нос, но и тех не оказалось. Видать, ночью, пока он спал, кто-то обчистил его карманы.

Он знал, что без денег ему крышка.

Мысль о самоубийстве с новой силой забрезжила в его мозгу.

Глава пятая

Несколько часов прошли в бесцельных блужданиях по городу.

Та мысль навязчиво преследовала его и крепла с каждой минутой. Наконец он решился.

Все. Пора кончать с этим дерьмом.

Принятое решение заметно приободрило его. Так случилось, что в этот час он оказался ввиду железнодорожной станции, где он провел свою первую ночь в Огнях.

Его била крупная дрожь — то ли с похмелья, то ли от возбуждения, вызванного принятым решением.

Голову на рельсы — и… Вот только бы дождаться хоть какого-нибудь поезда…

Но, как назло, поезда через Огни проходили редко.

Он бродил по территории станции уже около часа, когда увидел, как к одним из ворот подъехал грузовик. Ворота распахнулись, и грузовик, пыхтя и тарахтя, скрылся за их створками. Из дверей одной из построек выскочила толстая женщина в белом халате и переднике не первой свежести. Буфетчица, догадался он, а этот грузовик наверняка привез продукты.

Он остановился в воротах и стад безучастно наблюдать за происходящим.

Женщина металась по двору и, похоже, кого-то искала.

— Михалыч! Николай! Да куда они все запропастились…

— Грузиться будем, или как? — раздался из кабины нетерпеливый голос экспедитора.

— Сейчас, сейчас, вот только разыщу этих дармоедов, — отозвалась женщина.

И тут она заметила одинокую фигуру Петра.

— Ну что стоишь, как бедный родственник. Иди сюда, подсобишь. На обед заработаешь.

Он послушно залез в кузов, и за полчаса вдвоем они покончили с разгрузкой. Потом перетаскали продукты в кладовую, после чего женщина все тщательно заперла, рассчиталась с экспедитором и отпустила грузовик.

— А теперь займемся тобой, — вернулась она к Петру, который, едва живой от непривычной физической нагрузки, сидел на пустом ящике из-под пива и обильно потел. — Пойдем, накормлю. Заслужил.

Он покорно последовал за ней в одно из служебных помещений.

— Борщец есть, свежий, со сметаной. Будешь?

От еды он отказался. Взял водкой. И тут же ее выпил.

Она неодобрительно качала головой, глядя, как этот доходяга пьет отвратительное зелье прямо из горла.

— Дело твое, парень. Только не советовала бы я тебе увлекаться этой гадостью. Молодой еще.

Он ничего не ответил и, лишь кивнув на прощание, ушел.

В этот день ложиться под поезд он не стал.

К своему костру он вернулся только заполночь. Все уже спали, бодрствовал один только дед Евсей.

— Где это тебя носило, Петенька?

Он сел молча, ничего не ответив.

— Ну не хочешь, не говори. А мне, вишь, не спится, — бубнил дед Евсей. — Выпить охота, а не с кем. У тебя там пузырек, случайно, не завалялся?

— Все, старик, баста, капиталы мои кончились.

— М-да… Да ты не горюй, Петруха, все мы тут без гроша сидим, однако ничего, копошимся. И ты приноровишься, дай только срок. Жить-то все равно как-то надо.

— Надо ли?

Дед Евсей внимательно, с прищуром, уставился на собеседника.

— Э-э, да ты, я смотрю, совсем никудышний. Что, невмоготу стало от такой-то житухи? Мыслишки-то, небось, в башку лезут, а? Ле-езут, как не лезть. И мне лезли, и еще как лезли! На жизни крест решил было поставить, одним махом, чтоб не мучаться. Вешаться хотел, да друган вовремя из петли вынул. А потом ничего, отошел, оклемался. И понял: жизнь, она ведь одна, другой уж не будет, и какая бы она ни была, а она твоя. Твоя, понял? Оттуда дороги уже не будет, это ты себе уясни раз и навсегда. Этот шаг делается только в одну сторону, второй попытки тебе не дано. Так что повремени, Петька, покумекай еще разок, жизнь, она ведь сама подскажет, как и что. Она ведь мудрая, эта самая жизнь, прислушайся к ней.

Дед Евсей вытряхнул из пачки «Беломора» две папиросы и одну протянул Петру. Тот молча взял и закурил.

— А насчет выпивки не беспокойся, — продолжал старик. — У меня ведь тоже кое-что имеется. — С этими словами он извлек из груды тряпья бутыль мутного самогона. — Пей, парень, сегодня я угощаю.

Они выпили. Потом еще раз. И постепенно какая-то удивительная легкость овладела Петром, словно бы жизненная энергия трухлявого деда Евсея вливалась в него с неудержимой силой, вселяя оптимизм и желание трепыхаться в этом чертовом болоте, именуемом «жизнью».