Небесный корабль

Эрколэ Сабенэ опять остался один. И долго еще лежал, не решаясь сделать усилие, чтобы приподняться с ложа. Когда же, наконец, решился на это, то ему показалось, что тело его легче перышка… Разве он потерял весь свой вес? Только спустив с ложа ноги, он почувствовал в ступнях какую-то странную сосущую тяжесть. Сунув их в мягкие войлочные туфли, попавшиеся ему под ноги, он попытался утвердиться в стоячем положении. Голова, туловище и руки ничего больше не весили. Он Поднимал руки, как пушинки. Зато ноги словно присасывались к полу. Стоило однако приподнять подошву, как вся нога становилась легкой, но отрывалась подошва от полу с некоторым трудом, как стальная пластинка от магнита.

Эрколэ Сабенэ попробовал сосредоточиться, но его мозг не работал. Машинально натянул он на себя форменную куртку и тут вспомнил, что это у него самая лучшая: все другие изорвались. Он стоял и рассеянно смотрел на полосатые нашивки на левой стороне груди. Все цвета показались ему другими, словно полинявшими. Пальцы автоматически ощупали привычный карман и нашли там в папиросы и восковые спички. Закурив, как лунатик, он обратил внимание на то, что горящий пепел был не красного, а серебристо-серого цвета.

Кто-то выбил у него из рук папиросу и вывел его из забытья. Голова Александра оказалась рядом с ним.

— Бросьте эту глупую привычку! Если у вае есть потребность в возбуждающих средствах, то у нас найдутся получше. Идем.

Эрколэ Сабенэ почувствовал, как его потянула за собой удивительно теплая и сухая рука. И никогда еще он не двигался так легко и быстро. Ни дверей, ни стен, ни лестниц он не замечал, между тем все время переходил из одного помещения в другое. То вверх, то вниз. Помещения плыли мимо него в этом полусвете, как-будто он скользил в лабиринте кулис, постоянно менявших свою окраску.

Из фиолетового освещения он совершил долгий переход в зеленоватом сиянии, словно шел по пиниевому лесу в яркий день. Затем поднялся кверху сквозь прохладный, бархатисто-коричневый полумрак, искрившийся, как радужная оболочка карих глаз.

Подъем был без ступеней, но высокий, хотя и не трудный. Эрколэ все время ступал, как по войлоку, а ноги присасывало.

Вдруг он очутился в какой-то высокой сводчатой зале, озаренной неверным тускло-золотистым сиянием, больше всего напоминавшим лунный свет — мерцающий и обманчивый, с переливами из фосфорически-зеленого в сернисто-желтый, скользящий и тлеющий, сильный и вместе с тем мягкий, весь сотканный из неопределенных, отраженных оттенков.

Эрколэ Сабенэ стоял на своих невесомых, но будто прилипших к полу ногах и озирался, ослепленный.

Зала имела странную кеглеобразную форму. Сам он как-будто помещался в центре ее и смотрел вверх, сквозь защищенное шлифованным, толстым стеклом круглое отверстие в огромном круглом куполе.

В зале было много каких-то людей, занятых каждый своим делом — кто у рукояток или контактов, кто у стройных подставок, кто у аппаратов, а кто за конторками. Света как-раз хватало, чтобы изучать развернутые карты и делать записи в книгах и журналах. Глаза работавших неустанно перебегали от записей к застекленному отверстию купола, через которое падал свет.

Над всеми высилась могучая фигура доктора Крафта. Он стоял, обхватив обеими руками затылок, и, не отрываясь, смотрел вверх. Никто не говорил громко, никто не проронил ни слова по поводу прихода Эрколэ Сабенэ. Только Крафт позвал:

— Avanti! — Человек с головой Александра выпустил руку Эрколэ, и тот, оставшись один, тоже вперил взор вверх, как все.

Однажды ему случилось наблюдать луну в обсерватории, в зрительную трубу, и у него осталось странное болезненное впечатление от того призрачного света, который озарял эти причудливые хребты и угасшие кратеры, похожие на омертвелые бородавки на морщинистом лике навеки погасшей планеты. Но лишь на одно мгновение Эрколэ Сабенэ показалось, что он вновь, ужасающе близко, увидел этот мертвый лик увеличенный, словно выросший, и безобразно-сморщенный, подобно куску кожи под лупой.

Вслед затем он сразу понял, что это не холодная безжизненная личина луны. Это был лик живой и дышащей планеты, изменчивый, одухотворенный, озаренный серебряными улыбками; скользившие по нему световые пятна и тени оживляли его, то хмуро сдвигая на нем густые брови — черные хребты, — то обливая розовым румянцем большие белесые равнины, то зажигая искры на снежных шапках гор.

Он различал глазом разные краски, сгущавшиеся благодаря смене света и теней. Под мощными белыми глыбами облаков вспыхивали опаловые огни. Темно-зеленые туманности были, по видимому, лесами. Между огромными, бледными однообразными равнинами вырисовывались твердые очертания, очевидно, морей. Свинцово-синеватые гладкие пятна были разбросаны под суровыми зубчатыми тенями, испещренными белыми точками.

И вдруг он сообразил: да это же озера Северной Италии, с очертаниями которых он был знаком до мельчайших подробностей! Взгляд ₍его сразу обрел уверенность и стал различать на этой гигантской карте знакомые линии. Плоскости разом стали для него выпуклыми, расцветились красками, прорезались реками; там и сям проглянули жемчужины озер и какие-то странные наросты, похожие на кристаллы минералов. Это, должно быть, города!

Да, лежащий вон там, под черными хребтами, испещренными белыми точками, ближе к пятнам^- озер, огромный зубчатый кристалл, похожий на кусок серного цвета — это, должно быть, Милан. А там, в стороне, сливаясь с серебряным пятном моря, лежит царица лагун — Венеция. Взволнованный, он схватился за голову и отыскал на чудовищной проекционной поверхности вечный город Рим.

Дальше ему стало не под силу это причудливое светящееся видение. Он боялся ослепнуть, заглядевшись на эту чудовищную перламутровую раковину, сверкавшую тысячами переливов от бледно-розового до нежно-голубого и жемчужно-белого.

Эрколэ зажал рукой заломившие глаза, словно желая одним ударом разрушить колдовское наваждение. Он, наверное, спит, наверное, грезит. Или все это — просто обман зрения. Смелый и ловкий оптический фокус. Он попал в компанию кино-съемщиков, занятых постановкой грандиозной фильмы, и, очевидно, угодил на генеральную репетицию боевого номера программы: «Вид на Землю с Марса» или с другой планеты.

Странно, однако, как тихо работают все эти режиссеры и машинисты! Не слышно ни приказаний, ни ругани, не производится никаких перемещений, никто не усиливает и не ослабляет освещения. Все участвующие стоят молча, как статисты, созерцая эту созданную ими фантасмагорию и, видимо, не находя нужным вносить в нее какие-либо изменения. Лишь изредка скрипнет контакт, или зашуршит бумага. Не слышно ни жужжания динамо, ни стука поршней, ни визга ремней, ни тиканья стрелок измерителей. Самое большее, что послышится глубокий вздох одного из этих молчаливых зрителей, онемевших при виде собственного творения. Вон человек с головой Александра, которого Крафт назвал Аванти, словно пригвожденный к одной из стен, мечтательно устремил взгляд на чарующее зрелище. Сам великан, откинувшись спиной на конторку, смотрел вверх так, что его лицо было параллельно верхнему стеклу. Все остальные тоже почти не двигались. На полу, у своих ног, Эрколэ увидел лицо монгола, на котором сверкали большие круглые очки в роговой оправе.

Когда Эрколэ Сабенэ снова обратил свой взгляд туда, куда были устремлены взоры всех, его пронизала дрожь никогда неизведанного еще экстаза.

Ему почудилось, будто он и в самом деле видит большой участок земной поверхности. В поле его зрения находилась теперь вся Европа, от Скандинавского полуострова до мерцающего, врезывающегося своим языком в сушу Средиземного моря и белой равнины Сахары за прибрежными хребтами Северной Африки. Грандиозно! Скопировано до мельчайших подробностей, ничто не забыто, приняты во внимание все эффекты. Исключительное фантастическое зрелище!

Видно было даже, как обрывалась в середине Исландии мерцающая искристая линия солнечного света. По ту сторону меридиана была полная тьма. Отдельные искры, вспыхивавшие в потустороннем ночном мраке, были, очевидно, вершинами гор, тронутыми восходящим солнцем.