Аномальная зона

Оказалось, еще в начала двадцатого века никому неизвестный российский мыслитель со смешной фамилией Пичугин в провинциальной иркутской глуши вынашивал идею мирового психофизического поля. По его теории только благодаря этой всеобъемлющей метафизической среде наш материальный мир воспринимается подавляющим большинством мыслящих индивидуумов одинаково. Что, впрочем, совершенно не говорило об истинности познания. Как последователь Канта Пичугин считал все проявления материи вещью в себе. По его мнению, с развитием структуры психофизического пространства изменялось и восприятия человечеством одних и тех же изначальных объектов и явлений. Так, например, отошли в разряд небывальщины черти, вурдалаки, василиски, магия и прочие, не имеющие научного объяснения феномены. Только в выпавших из общего поля островках первобытных обществ сохранились рудименты архаичной психофизической структуры. Поэтому ученые часто пасуют или начинают лукавить, списывая на гипноз и шарлатанство, магическую силу шаманов или необъяснимую связь дикарей с тотемными животными. Но дальнейшее и неизбежное уплотнение психофизического поля, согласно Пичугину, должно было привести к полному нивелированию восприятия, а в дальнейшем и к образованию всеобщего единого мышления. Некого подобия муравейника, управляемого единым разумом. Перспектива, надо сказать, чудовищная, и сам Пичугин ее искренне боялся, хотя и предсказывал как неизбежность.

Автор гипотезы, наверное, из-за фамилии сначала представлялся маленьким смешным человечком. Но Семигорцев, открыв книгу, показал репродукцию старинной фотографии. Высокий статный господин в медицинском халате, накинутом на военную форму, выглядел бравым офицером и щеголем. На этом снимке времен русско-японской войны усики будущего мыслителя лихо подкручивались вверх, а о левую и правую руку нежно облокотились хорошенькие сестрички милосердия. Но пройдет немного времени и военный врач Пичугин, выйдя в отставку, всерьез увлечется психиатрией. Изучение шизофрении натолкнет его на неожиданные выводы. Потом родится гипотеза поля, и тогда все соблазны мира отойдут на задний план.

Как это часто бывает, автор станет заложником собственного творения. Решив, что открыл очень важную истину, он растратит душевные силы в бесполезных попытках донести ее миру. Коллеги восприняли его в штыки. Попытки объяснить шизофрению выпадением отдельных личностей из общего психофизического поля заклеймили, как антинаучные. Не ласково приняли чопорного провинциала и в петербургских интеллектуальных салонах. Только Бердяев однажды вскользь упомянет "врача из Иркутска" как самобытного мыслителя. Но под конец жизни Пичугину все-таки удастся опубликовать свою теорию в тоненькой книжечке, изданной в количестве трехсот экземпляров на деньги забайкальского золотопромышленника и купца первой гильдии Птицына. Сходство фамилий, а может быть какой-то другой каприз, подтолкнули почтенного коммерсанта помочь непризнанному философу. Но известности Пичугину это все равно не принесет. Над страной в то время уже сгущались грозовые тучи тысяча девятьсот четырнадцатого. Да и весь мир готовился перейти в новою фазу развития психофизического пространства.

Неисповедимы порой пути судьбы! Непризнанный и всеми забытый автор давно уже покоился на кладбище, когда его детищу, благодаря небольшому размеру и тонкому переплету, нашлось место в чемодане бежавшего в Харбин племянника купца Птицына. Чуть позже запутанными тропами русской иммиграции книжечка перекочевала в Париж. Там по случайному, а может быть не совсем случайному стечению обстоятельств, она попадет в руки человека давшего ей вторую жизнь…

С фотографии молодой Шарль Лентье смотрел дерзко, иронично и очень по-французски. Во взгляде словно отражались огни фейерверков, брызги шампанского, красивый взлет клинка шпаги. Но в жизни сын парижского буржуа и русской иммигрантки был математиком. Сухая на взгляд непосвященного наука была для него увлекательной игрой ума, которой он отдавался со всем энтузиазмом молодости. Прочитав неизвестного автора из далекой и легендарной для него России, Лентье решил создать математическую модель психофизического пространства. С обычной для его таланта легкостью модель была создана в достаточно короткие сроки. Как математическую шутку он опубликовал ее в одном из научных журналов и вскоре забыл. Дальнейшая судьба самого математика сложилась печально. Изучение шизофрении натолкнуло Пичугина на создании теории психофизического пространства. И эта же болезнь по злой иронии судьбы стала проклятьем для его блестящего последователя. В пятидесятых годах где-то под Парижем пациент закрытого медицинского учреждение, чертил пальцем в воздухе формулы, видимые только его горящему взору. А его личность, распадаясь на части, постепенно погружалась в аномалию психофизического пространства…

Аномалии "Лентье", по словам Семигорцева, стали самым выдающимся открытием молодого математика. И хотя к этой своей работе Лентье всегда относился как к шутке, алгоритм расчета координат "завихрений" поля "Пичугина" он описал достаточно подробно. Из созданной им модели вытекала неизбежность образования локальных искажений единого психофизического поля по мере уплотнения его условных силовых линий. Начало образования будущих аномалий по расчетам Лентье приходилось на семидесятые годы двадцатого века. В конце своей статьи математик даже рекомендовал потомкам это проверить и предложил несколько ироничных рекомендаций по правилам техники безопасности в таких зонах. Правда, редакцией большинство этих игривых отступлений было вычеркнуто из текста.

Несмотря на быстро оборвавшуюся карьеру, имя Шарля Лентье не кануло в безвестность. Некоторые его работы по теории вероятности получили высокую оценку, правда, только в узком кругу специалистов. Поле "Пичугина" тоже иногда упоминалась как оригинальный пример построения математической модели. Именно в форме математической шутки детище русского мыслителя вернулось обратно на его родину…

Вводная часть "лекции" закончилась вместе с первым бокалом пива. Следующий заказ Хрустов хотел сделать сам, но аномальщик настоял на том, что сегодня он угощает. Пока Семигорцев общался с девушкой за стойкой, Хрустов наугад раскрыл книгу. В глаза сразу бросилась диаграмма из стрелочек и кружочков, украшенная причудливыми фигурками в стиле страшных фантазий Босха и Гойя. Надписи в кружочках тоже давали пищу для воображения: – "блуждающий ландшафт", "гипертрофированный социум", "мифологизация реальности", "спиральное искривление объема ноосферы"…

Оторвавшись от страницы Хрустов обнаружил, что бородач из-за соседнего столика стоит у него за спиной и тоже внимательно разглядывает книгу. Уличенный в любопытстве мужчина смущенно закашлялся и, сворачивая на ходу газету, быстро двинулся к выходу. В это время подошел Семигорцев. На его подносе, по соседству с кружкой пива скромно пристроилась маленькая чашка черного кофе.

– С некоторых пор больше одного бокала организм не принимает,- сообщил он с виноватой улыбкой – По молодости я пиво очень уважал. В студенческие годы под воблу две-три кружки только так пролетали. А после стипендии обычно раков брали.

Прищурившись, Семигорцев, наверное, представил веселый солнечный луч над краешком белоснежной пивной пены, розовый дымящийся развал горячих раков и молодых загорелых парней в кепках и футболках.

– …Подобные заведения тогда проще были, – продолжал он вспоминать вслух. – Народ тоже ходил всякий. Но все-таки таких гадюшников как под конец "застоя" не припомню. Как-то в восемьдесят втором приехал из академгородка в командировку. Зашли с бывшим сокурсником пропустить по кружке по старой памяти, так еле ноги унесли! После чего зарекся больше на подобные авантюры не пускаться.

– А как же аномалии? – полюбопытствовал Хрустов.

– О, это уже судьба! От нее никуда не денешься. Кстати тогда я уже начал этим заниматься…

Разговор плавно перетек к прежней теме. Теперь он уже касался эпохи близкой и не понаслышке знакомой.

…Конец семидесятых. Замкнутый благополучный мирок академгородка. Некий прообраз счастливого будущего. Хотя в жизни не все так просто, и даже среди людей высокого интеллекта процветают общечеловеческие страстишки и пороки. Подковерная борьба, далекая от каких-либо джентльменских правил, заедающая проза быта, неизбежное для ограниченного пространства переплетение любовных треугольников и интрижек. Где-то далеко в большом мире, выстраиваются очереди за дефицитом, как гигантские удавы ползут к Москве "колбасные" электрички. В торговых ПТУ и в "зоне" на первой отсидке набирает жизненный опыт будущая неофициальная элита страны. Но в тепличную атмосферу городка долетают только легкие сквознячки зарождающихся вихрей. Мир кажется устойчивым и нерушимым, как поросшая мхом скала. И эта скучная стабильность неизбежно раздражает бурлящий энтузиазм молодости.