Странник и время

6

Мой тезка и потомок, биофизик Павел Погодин, принес с собой какой-то незнакомый мне предмет, сделанный, по-видимому, из синтетических материалов, поставил его и спросил: - Хотите совершить маленькую прогулку? За триста лет я ни разу не выходил из своего помещения и даже вздрогнул от неожиданного этого предложения. - Когда? - Когда хотите, хоть сию минуту. - Но я еще не брился. Мне нужно переодеться. - Зачем? Вы можете лежать как лежали. Мы даже не будем убирать стены. Для чего? Мир придет сюда, к вам. Время и пространство. - Что-то вроде кинохроники, - сообразил я. - Но где же экран? Павел улыбнулся. - Кинохроника? Древнее слово. Его помнят разве только историки культуры. Нет, речь идет не о столь примитивном отражении мира, а о чем-то, как вы убедитесь, более реальном, вещественном и более интимно связанном с тем, что вокруг нас и в нас самих. Кинохроника, насколько я представляю, всегда отражение прошлого, очень недавнего, но прошлого. Хоть на день, но все же отставание от "теперь" и "сейчас". А тут речь идет о синтезе прошлого, настоящего и будущего. Не только об отражении, но о реальном, вещественном синтезе, как вы сейчас убедитесь. "Тогда", "теперь" и "завтра", пронизанные динамикой. - Что это - искусство или жизнь? - спросил я. Он уклонился от ответа... - Поговорим об этом потом. Он нажал кнопку аппарата и сразу исчез, как провалился сквозь землю. Исчезло все, что меня окружало: стены, вещи. Исчез и я сам. Я уже не ощущал своего тела, словно пребывал одновременно и здесь и там. Но где и что это "здесь" и чем оно отличается от "там"? Мир вдруг стал беспредельным, словно в комнату, где я только что лежал, вошла вселенная. Затем исчезнувшее на миг мое "я" вернулось ко мне. Я летел в прозрачном аппарате над песчаной пустыней. Красивый женский голос сказал негромко: - Марс. Море времени. Он был близко, этот чудесный мелодичный голос, и одновременно бесконечно далеко, словно в прошлом. В нем была конкретная реальность настоящего и что-то от воспоминания. - Пролив Нереид. Молчание. - Северный Сырт. Утопия. Потом, как на картине итальянского Возрождения, я увидел лицо девушки на фоне неба, и оно чудесно ожило, это лицо, приближаясь. Мелодичный голос произнес вне и внутри меня: - Эллада. Море змей. Ощущение полета во сне. И музыка в ушах. Сердце бьется учащенно. Внезапный поворот во времени и пространстве. И вот я уже иду по аллее сада. Впереди - прозрачная стена. За стеной - ничего. Вакуум. Бездонное и пустое пространство. Голос девушки, словно приближаясь не то из прошлого, не то из будущего, говорит, преодолевая время: - Межпланетная космическая станция Балашово. Я иду и иду, и тонкая прозрачная стена отделяет меня от физического "ничто", от вакуума. Возле прозрачной стены у самого "ничто" играют дети. Мяч летит. Он ударяется в прозрачную стену и без звука отлетает от нее. Стена беззвучна. Я подхожу к детям. Их четверо: две шестилетние девочки и два мальчика. Один совсем крошка. Карапуз смотрит на меня, вытаращив синие глазенки. - Как тебя зовут? - спрашиваю я. - Витя. - А что там, за стеной? - Пустота, - отвечает он равнодушно. - А ты не боишься туда провалиться? - Чего бояться? Стена. Она высокая-высокая. Катя вчера сказала: "Она до неба". Но здесь ведь нет неба, дядя. Небо только на Земле. Снова ощущение легкости, ощущение полета во время сна. И музыка. Передо мной озеро. Сквозь прозрачную синеву воды видно, как плывет окунь. Рядом с плывущим окунем возникает поле ржи. Над рожью - облако. Я иду по тропе во ржи. Где-то близко поет жаворонок. Озеро и рожь сливаются, как слова в стихотворении. Близко возле меня плывет окунь. Я вижу, как шевелятся его красные плавники. Вся свежесть мира здесь, рядом, внутри и вне. Безмятежно и хорошо, как бывает только рано утром. Доносится ржание лошади. Этот звук словно перемещает пространство. Возле меня синева леса. Белка скользит между косматых ветвей лиственницы. Острый запах хвои. Резкий поворот. И опять ощущение полета во сне. Я вижу своего отца. Он сидит за обеденным столом и смотрит на меня из-под густых седых бровей. - Леонардо, - говорит он, размышляя вслух, - был удивительной личностью. В этом отношении он похож на свое время. И вдруг к воспоминанию об отце присоединяется нечто никогда не виданное мной и не представимое. Фабрика фотосинтеза. Я стою возле аппарата, который ловит солнечный луч и превращает его в органическое вещество. Передо мной возникает ветвь яблони с красными яблоками, ветвь, созданная как бы из ничего. Все окутано тихой мелодией: машины, люди и роботы, похожие на людей. Девушка-робот спрашивает меня: - Вы устали? - Ничуть. Она стоит возле меня, и мне кажется, что я слышу, как бьется ее сердце. На ее невыразительном лице появляется улыбка. - Как вас зовут? - спрашиваю я. - У меня нет имени, - отвечает она. - Да и зачем оно мне? И что такое имя? - Имя - это слово, - говорю я, - отнюдь не выражающее сущности того, кто его носит. - А что такое сущность? У меня нет сущности. Я не человек. Я робот. Мою сущность меняют сообразно программе. Я явление. Явление без сущности. Она рассмеялась. - Мы затеяли с вами слишком серьезный разговор. Я механический слуга. Мое дело - угадывать желания людей и служить им. Механическая рабыня. Да, рабыня! Древнее слово. Но я обучена и древним словам. Я знаю историю. Не огорчайтесь. У меня нет души. - У вас нет души? - удивленно воскликнул я. - Тогда у кого же она есть, душа? - У людей. Она любезно улыбнулась и исчезла. И сразу исчезла фабрика фотосинтеза. Возник космический пейзаж, черное небо, полное звезд. Меня снова охватило ощущение беспредельности. И вдруг мир укоротился. Я снова в той комнате, в которой триста лет протекли быстро, как час. Павел Погодин, потомок мой, стоял возле моей постели. - Ну как вам понравилось путешествие? - спросил он меня. - Путешествие? А я думал, сновидение, хотя мир слишком реален, слишком веществен для сна. - Еще бы, - усмехнулся он. - В реальности того, что вы видели и пережили, не приходится сомневаться. Это была действительность в снятом виде. Вернее, сгусток ее. - Но у этой действительности причудливая логика сна или волшебной сказки. - Не совсем, - перебил он меня, - сон, в сущности, алогичен. А в том, что вы видели, была логика, но вы ее не уловили. - И все-таки - жизнь это или искусство? - Хотите поговорить на философско-эстетические темы? Ну что ж, если вы не устали, я прочту вам что-то вроде лекции... В палеолитическую эпоху неизвестный и безыменный охотник смешал охру с жиром и изобразил на стене пещеры бегущего быка. Это была первая человеческая попытка схватить движение, а следовательно, пространство и время, и передать их сущность. Вы мне скажете, что живая речь, язык, слово, осмысленный звук, звук, проникшийся плотью вещей и чувств, возникли раньше рисунка. Но линия и цвет могли передать то, чего не могло передать слово, - пространство, движение во всей жизненности. От палеолитического рисунка до кинокадра и телевидения прошло тридцать тысяч лет. Ваша жизнь прервалась, точнее говоря - замедлилась как раз в эпоху расцвета кино и телевидения. Ну, а что произошло за эти триста лет? Человечество победило пространство и время. Наука и техника нашли новый способ отражения текущего бытия, они смогли остановить мгновение и, наоборот, запечатлеть эйнштейново время, дали человеку возможность пребывать в различных пунктах мироздания. Вы скажете, что и кино с телевидением давали возможность, сидя у себя дома, обозревать весь земной шар. Но в нашем новом способе видения мира есть принципиальное отличие от старого. Новое видение - это синтез ваших опредмеченных размышлений и дум с живой реальностью, снятой в обычном времени и времени эйнштейновом, где скорость равна скорости света... Но я вижу, вы утомились. А вам нельзя переутомляться. Пока нельзя. Итак, до завтра, дорогой Павел Дмитриевич.

7

Проходя по коридору, я каждый раз ускорял шаги, чтобы не встретиться с Чернявским. Он делал вид, что не замечает меня. Я тоже делал вид. Но еще как замечал! Он был для меня самым заметным человеком в институте. В лаборатории генетических проблем, которой руководил Чернявский, я был всего два раза, хотя она находилась рядом с нашей лабораторией. И не потому, что меня не интересовала генетика, а потому, что там работал Чернявский. В лабораторию генетических проблем мог войти каждый, кроме меня да еще, кажется, Чемоданова. Таким образом, между мною и Чемодановым протянулась невидимая нить. Мы оказались с ним рядом. У нас не было с ним ничего общего. Ровно ничего. Но Чернявский, по-видимому, придерживался на этот счет другого мнения. Почему? Оставалось только гадать. Я не собирался выяснять свои отношения с Чернявским. Пока не собирался. Для этого я был слишком самолюбив. Все старались напомнить мне о нем. Как раз в эти годы генетика вместе с кибернетикой стали самыми модными науками. А профессор Чернявский ведь пытался соединить эти две науки - кибернетику и теорию наследственности. И сотрудники нашего института, особенно молодые, ни о чем так много не говорили, как о последних работах Чернявского. Живые существа и время! Узел времени, такого странного и загадочного, узел, куда сходились все нити, мгновения и века, держал в своих руках этот темноволосый коренастый человек, с тем чтобы развязать его, этот узел, раз навсегда. Что это означает? Не означает ли это, что Чернявскому откроется тайна жизни и тайна времени и он увидит ту точку, то непостижимое, откуда все началось? Но если так, он почти бог, бог экспериментальной биологии. Молодежи он и казался таким вот богом. И он, этот бог, невзлюбил меня. Хорошо, что об этом почти никто не знает. Но кое-кто уже догадывается. Маша Зет, помощница Алешки Димина, спросила меня недавно: - Что это Чернявский морщится, когда завидит тебя? - А может, тебя, а не меня? - Нет. Со мной он, как со всеми. Мил. И приветлив. Я не стал продолжать этот разговор. В лаборатории Чернявского работало много молодых сотрудников и сотрудниц. Многие из них приглашали меня заглянуть к ним, но я каждый раз отвечал: - Некогда. И делал вид, что меня нисколько не интересует генетика. А она меня очень интересовала. Чернявский - так казалось мне тогда - создал в своей лаборатории нечто вроде станции, что-то вроде переговорного пункта. Он расположился как бы в самом центре времени и бытия. Нуклеиновые кислоты и опыты с дрозофилами информировали его о тех таинственных процессах, которые соединяют нас с предками и потомками. Он знал "код", "шифр", с помощью которого все поколения всех живых существ на Земле могли вести беседу, ни на секунду не прерывая ее в течение сотен миллионов лет. И вот этот человек разглядел во мне нечто такое, чего не разглядели другие и даже я сам. Не мог же он относиться ко мне так без всякой причины. И я сам искал в себе эти недостатки, почти уверенный, что они у меня должны быть.