Искатель. 1963. Выпуск №5

Педро взял мальчика под мышки и, подняв, поставил на броню, а потом помог второму. Ребята степенно, словно они каждый день осматривали такие машины, спустились в люк.

Познакомились в танке. Того, который в брюках, звали Пепе, а второго, молчаливого, — Мигель.

Пепе быстро освоился и спрашивал, спрашивал обо всем… А Мигель только слушал. Потом неожиданно попросил:

— Подарите нам что-нибудь.

Педро растерянно огляделся. У него ничего не было. На стреляные гильзы ребята не смотрели, у них этого добра было достаточно. Наконец он вспомнил, что в кармане у него есть две пуговицы от советской военной формы, пуговицы со звездочками. Он достал их.

Ребята, очень довольные, без конца рассматривали и сравнивали обе пуговицы, хотя те были совсем одинаковые.

В танк спустился Антонио, сказал, что бойцы решили похоронить Висенте с большими почестями на сельском кладбище и сейчас все пойдут в деревню.

Мальчишки похвастались подарками. — Только вы никому не говорите, кто вам их подарил, — предупредил Антонио.

Потом Педро и Антонио стояли на броне у башни, смотрели ребятам вслед.

Солнце висело низко над далекими горами, похожими отсюда на гряду облаков, и слепило глаза. Комиссар из-под ладони вгляделся во что-то на дороге вдали, тронул Педро за плечо.

— Вон автобусы на дороге, видишь? Наши соседи слева. Развлекаться уехали. Воскресенье завтра!..

Их соседями слева был батальон анархистов, тот самый, что, прикрывая фланг, удерживал деревню.

Приложив руку к глазам, Педро тоже посмотрел на желтую среди зелени полей дорогу и сквозь золотистую дымку, пронизанную низким солнцем, увидел: шесть автобусов, отчаянно пыля, двигались в сторону Тардьенте.

— Весело, — сказал он по-русски.

— Что? — переспросил Антонио.

— Очень грустно, — сказал по-испански Педро.

Антонио спрыгнул наземь.

Заработал мотор одного танка, потом другого: водители разбирали «трибуны», отводя машины под прикрытие оливковой рощи.

«Ночью надо сменить позицию, — про себя решил Педро. — А то с утра их тяжелые орудия, не глядя ни на какие там воскресенья, раздолбают нас в пух и прах».

Вскоре моторы стихли. Тогда стал слышен звон колокола деревенской церкви. Он был приглушен, но чист и печален своей монотонной размеренностью.

В детстве Педро куда чаще слышал перезвон корабельных склянок, но странно — сейчас медлительные звуки колокола напомнили ему именно детство. И так живо, остро напомнили, что почти осязаемый встал перед ним белый город над глубокими бухтами, домики на Корабельной стороне, темное, четкое на закатном свете полукружие Константиновского равелина, а за ним — море, теплые краски его, а еще дальше дымка, смазывающая эти краски…

Влажный легкий ветер с моря крепко пах водорослями и был свеж удивительно.

Город в эти часы отдыхал от зноя.

Петро сам удивился, как отчетливо это воспоминание, и пожалел — в который раз, — что отца своего так хорошо не помнит. Лишь иногда смутно виделось: кто-то огромный, с лихо закрученными усами входит во двор домика, и движения его — медлительные и точные движения старого водолаза — придают ему еще большую громоздкость.

И еще Петро помнил, как однажды вечером, уложив на земляном полу хаты четырнадцать сыновей, отец ласково глядел на них.

А вернее всего, не помнил он этого, просто представлял себе не раз по рассказам матери, уже после того, как пришло известие о гибели матроса с «Трех святителей». Этот матрос, его отец, после того как опустил на дно Новороссийской бухты свой корабль, сложил голову при героическом переходе железного потока. И Петро не знал, как он погиб. То ли сразила отца казацкая пуля, то ли он был порубан шашками или, привыкший к морю, задохся от безводья в пыли степей.

Звон тек и тек, замирая и возрождаясь.

— Не грусти, Педро, — сказал Антонио. Они теперь шли рядом, замыкая длинную похоронную процессию.

Уже спустились с холма и двигались по долине перед подъемом к деревне. Бойцы шли вразброд, только условно соблюдая шеренги. От толпы тянулась длинная тень, длинная и густая.

— Не грусти, — повторил Антонио.

— Я не грущу. Я думаю, что ночью танки надо обязательно отвести из рощи. Только вот куда? Хорошего прикрытия нет. Можно, правда, поставить в ямы у подножья холма, будут как доты.

— Согласен, контехеро. Только ты все-таки грустил. И я тоже. И еще я знаю, о чем ты думаешь.

— Да?

— Ты думаешь? — странная война. И что за люди испанские коммунисты, так? Наша партия, Педро, не ставила перед собой задачи взять власть в свои руки. Да и не могла…

— Помню, на Украине… Правда, я мальчишкой был и ничего не понимал… Нет, кое-что понимал, конечно. Село, где мы тогда жили, находилось на перекрестке шляхов, самых бойких на Украине. Это неподалеку от Запорожья, называется Большой Токмак. В гражданскую войну оно несколько раз переходило из рук в руки. И немцы там были, и махновцы, и петлюровцы. Кого только не довелось повидать! Всякая сволочь изгалялась над нами. А победили мы!

— Ты отличный товарищ, Педро! Как называется это село?

— Большой Токмак.

— Да… Но ты отлично знаешь, что у нас в Испании не было двадцать пятого октября.

Педро это знал. В Испании не было 25 октября, не было взятия Зимнего, буржуазная революция не переросла в революцию социалистическую.

Оба шли молча, задумавшись. Педро заметил вдруг, что колокол уже не звонит.

Похоронная процессия вошла на сельское кладбище, обнесенное высокой, в рост человека, стеной из белого камня. Стена была очень толстая. В ней рядами располагались ячейки, куда вдвигали гробы. Ячейки прикрывались дверцами и запирались на ключ.

Остановившись у одной из таких ячеек, солдаты поставили гроб с телом Висенте на землю. К нему подошел Хезус. Он был выше всех на голову, и бойцы хорошо видели его сухое, со впалыми щеками лицо, видели, как сошлись и все не могли разойтись его брови у переносья, как жестко блестели глаза и двигался рот комбата. Он говорил о Висенте, рабочем завода «Испано-Сюиза» в Барселоне, о Висенте, верном сыне республики, о храбром танкисте Висенте. И закончил словами:

— Смерть обреченным! Смерть фашистам! Да здравствует республика!

И Педро видел, как дружно вскинулись к вискам кулаки.

Потом бойцы вдвинули гроб в ячейку в стене, служитель запер дверцу на ключ, висящий на черной траурной ленте, и передал его Хезусу.

Прогремел прощальный салют.

Когда вышли с кладбища, солнце уже скатывалось за отроги Пиренеев. Белые дома, расположенные на южном склоне, находились в тени, и стены их казались синими. Закат, мягкий, неяркий, предвещал хороший день.

Педро несколько раз оглянулся. Кладбище находилось на восточной окраине села, оттуда вернее всего было бы отразить возможную атаку фашистов со стороны дороги.

— Надо послать на кладбище взвод пехоты и пару танков, — сказал он.

— Зачем такой почетный караул? — удивился Хезус.

— Не караул. Мы обезопасим свой фланг. Кладбище — отличный опорный пункт. Здесь взвод, подкрепленный танками, сможет сдержать натиск хоть батальона.

— Маньяна пор ля маньяна, — ответил Хезус.

— Завтра утром… — усмехнулся Педро. — Завтра утром может быть поздно.

— Но сейчас ночь!

— Вот и хорошо, что ночь.

— Ах, контехеро! Ты когда-нибудь думаешь о чем-нибудь, кроме войны? Подожди хоть два часа. Дай людям отдохнуть. Сегодня они имеют на это право. И ты на два часа забудь о войне. Пойдем в деревню, сейчас же.

Южные сумерки быстро сгустились в ночь. Подходили к деревне они уже в темноте.

С полей тянуло влажной прохладой, но между домами, когда они вошли в село, еще держалась дневная духота. Пахло пылью и козьим пометом. А на освещенной сельской площади звучала музыка, слышался веселый говор.

— Не откажешься посмотреть, как танцуют хоту? Так, как здесь, в Арагоне, ее нигде не танцуют.

— Надо найти командира пехотного батальона.

— Ты, русо, упрямее любого каталонца!