Не жалейте флагов

– Я хочу повидать миссис Лин.

– Она сегодня неважно себя чувствует.

– Вот как? Очень жаль. Она сможет нас принять?

– Думаю, что да, сэр. Сейчас спрошу… Да, мадам будет очень рада видеть вас и мастера Найджела.

Они не виделись три года, с тех пор, как обсуждали вопрос о разводе. Седрик прекрасно понимал чувства Анджелы; странное дело, думал он, ведь некоторые люди боятся развода из любви к свету; они не хотят попадать в такое положение, когда их присутствие могло бы стать нежелательным, им хочется сохранить право входа за загородку для привилегированных на скачках в Аскоте. Однако у Анджелы нежелание оформить развод шло от совершенно противоположных соображений. Она не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь, не хотела отвечать на вопросы в суде или дать повод ежедневной газете напечатать о ней заметку.

– Ты ведь, кажется, не собираешься жениться, Седрик?

– А ты не думаешь, что при нынешнем положении дед я выгляжу несколько глупо?

– Седрик, что это на тебя нашло? Ты никогда так не говорил.

Он сдался и в тот год перекрыл ручей мостиком в Китайском Вкусе, прямо от Бэтти Лэнгли.

Пять минут, которые он прождал, прежде чем Грейнджер провела его в спальню Анджелы, он с отвращением рассматривал гризайли Дэвида Леннокса.

– Они старые, папа?

– Нет, Найджел, не старые.

– Фигня какая-то.

– Совершенно верно.

Регентство: век Ватерлоо и разбойников на больших дорогах, век дуэлей, рабства и проповедей религиозного возрождения… Нельсону отняли руку без всякого обезболивания, на одном роме… Ботани-Бей – и вот что они из всего этого сделали.

– Мне больше нравятся картины у нас дома, хоть они и стары». А это кто? Мама?

– Да.

– Старая картина?

– Старше тебя, Найджел.

Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как надоедал им тогда Джон с сеансами. Это ее отец настоял на том, чтобы они обратились к нему.

– Она закончена?

– Да. Правда, было очень трудно заставить художника закончить ее.

– А она вроде как и незаконченная, да, пава? Вся в кляксах.

Тут Грейнджер открыла дверь.

– Входи, Седрик! – крикнула Анджела из постели. Она была в темных очках. Косметика была раскидана по одеялу – она приводила в порядок лицо. Вот уж когда Найджелу впору было спросить, закончено ли оно: оно было все в кляксах, как портрет работы Джона.

– Я и не знал, что ты больна, – натянуто сказал Седрик.

– Ничего особенного, Найджел, ты не хочешь поцеловать маму?

– Зачем тебе эти очки?

– У меня устали глаза, милый.

– От чего устали?

– Седрик, – раздраженно сказала Анджела, – бога ради, не позволяй ему быть таким занудой. Пойди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.

– Ладно, – сказал Найджел. – Не задерживайся долго, папа.

– Вы с ним теперь закадычные друзья, как я погляжу?

– Да. Это потому, что я в форме.

– Чудно, что ты опять в армии.

– Сегодня ночью я уезжаю. За границу.

– Во Францию?

– Нет как будто. Я не имею права говорить. Я потому и приехал.

– Приехал не говорить о том, что не уезжаешь во Францию? – сказала Анджела, дразнясь, как бывало.

Седрик начал говорить о доме; он надеется, что Анджела сохранит его за собой, если с ним что-нибудь случится; ему кажется, он заметил в мальчике проблески вкуса; быть может, когда мальчик вырастет, он оценит все это. Анджела слушала невнимательно и отвечала рассеянно.

– Я, кажется, утомляю тебя.

– Я сегодня не особенно хорошо себя чувствую. У тебя какое-нибудь конкретное дело ко мне?

– Нет, пожалуй. Просто зашел проститься.

– Папа, – донесся голос из соседней комнаты, – ты идешь?

– О господи, если б только я могла тут что-нибудь поделать. Я чувствую, я должна что-то сделать. И именно сейчас, правда? Я не хочу быть свиньей, Седрик, честное слово. Очень мило с твоей стороны, что ты зашел. Если б только я была в состоянии что-то сделать.

– Папа, пойдем. Нам еще надо к «Бэссет-Локу» до завтрака.

– Береги себя, – сказала Анджела.

– Зачем?

– Ну, не знаю. И чего это вы все задаете вопросы? Так закончился этот визит. У «Бэссет-Лока» Найджел выбрал модель бомбардировщика «бленгейм».

– Ребята прямо лопнут от зависти, – сказал он. После завтрака они пошли смотреть «У льва есть крылья», а там уж нора было сажать Найджела в поезд, отправлять его обратно в школу.

– Это было колоссально, папа, – сказал он.

– Правда?

– Два самых колоссальнейших дня, у меня таких еще не было.

И вот после этих двух колоссальных дней Седрик сидел в полутемном купе; пятно света падало на книгу у него на коленях, которую он не читал. Он возвращался в полк.

Безил зашел в «Кафе-Ройял» продолжать слежку за «женщиной, именующей себя Грин». Она сидела в окружении своих дружков и встретила его прохладным радушием.

– Так ты, значит, теперь в армии, – сказала она.

– Нет, только в рядах великой бюрократии в форме. Как поживают твои леваки?

– Спасибо, очень хорошо. Смотрят, как твои империалисты увязают в твоей войне.

– Много было встреч с коммунистами за последнее время?

– А тебе-то что?

– Так просто.

– Ты разговариваешь, как шпик.

– Меньше всего хочу производить такое впечатление. – И, поспешно переменив тему: – Видалась последнее время с Эмброузом?

– Вон он там напротив, фашист паршивый.

Безил посмотрел в указанном направлении и увидел Эмброуза. Тот сидел за столиком на галерее в противоположном конце зала, у самого ограждения. С ним был какой-то маленький человечек неприметной наружности.

– Ты сказала «фашист»?

– А ты разве не знаешь? Он устроился в министерство информации и со следующего месяца издает фашистскую газету.

– Это очень интересно, – сказал Безил. – Расскажи-ка поподробней.

Эмброуз сидел прямой и уравновешенный, держа в одной руке ножку рюмки, а другую картинно уложив на балюстраду. В одежде его не было ничего, что обращало бы на себя внимание. На нем был гладкий темный костюм, быть может чуточку зауженный в талии и запястьях: кремовая рубашка из простого шелка и темный, в белую крапинку галстук-бабочка. Гладкие черные волосы не были чрезмерно отпущены (он стригся у того же парикмахера, что Питер и Аластэр), а на бледном семитском лице не замечалось признаков особого ухода, хотя Бентли всегда чувствовал себя неловко, когда бывал с ним на людях. Сидя так за столом и разговаривая, жестикулируя слегка и встряхивая слегка головой, поднимая время от времени голос, чтобы вдруг подчеркнуть какой-нибудь необычный эпитет или осколок жаргона, вклиненный в его литературно отточенную речь, пересыпая свои фразы смешочками, когда какая-нибудь мысль, обретая словесное воплощение, вдруг производила комический эффект, – Эмброуз в этой своей ипостаси обращал поток времени вспять, к еще более давней поре, чем молодость его и Бентли, – поре, когда среди декораций из красного плюша и золоченых кариатид, – декораций куда более великолепных – юные неофиты fin-de-siecle [40] теснились у столиков Оскара и Обри.

Бентли оглаживал редкие седые волосы, нервно теребил галстук и с беспокойством оглядывался вокруг не наблюдают да за ним.

«Кафе-Ройял», возможно, в силу отдаленных ассоциаций с Оскаром и Обри было одним из мест, где Эмброуз чистил перышки, расправлял крылья и мот воспарять. Манию преследования он оставлял внизу, вместе со шляпой и зонтиком. Он бросал вызов вселенной.

– Закат Англии, мой дорогой Джефри, – толковал он, – начался в тот день, когда мы перестали топить углем. Нет, я говорю не о бедствующих районах, а о бедствующих душах, мой дорогой. Мы привыкли жить в туманах, великолепных, светозарных, ржавых туманах нашего раннего детства. Это было золотое дыхание Золотого Века. Вы только подумайте, Джефри, сейчас есть дети, уже взрослеющие дети, которые никогда не видели лондонского тумана. Мы построили город, который по замыслу должен смотреться в тумане. У нас был туманный уклад жизни и богатая, смутная, задыхающаяся литература. Всего-навсего от тумана, мой дорогой, тумана в голосовых связках столь великолепно перхала английская лирическая поэзия. И только из тумана мы могли править миром. Мы были Гласом, подобно Гласу с Синая, улыбающимся сквозь облака. Первобытные народы всегда выбирают себе бога, который говорит из облака. А затем, мой дорогой Джефри, – продолжал Эмброуз, помавая обвиняющим перстом и вонзая в Бентли черный обвиняющий глаз, словно бедняга издатель был лично во всем виноват, – затем какой-то хлопотун изобретает электричество, или нефть, или не знаю, что там еще. И вот туман поднимается, и мир видит нас такими, какие мы есть, и, что еще хуже, мы сами себя видим такими, какие мы есть. Это как на маскараде, мой дорогой: в полночь гости снимают маски, и оказывается, что на бале одни мошенники да самозванцы и была. Представляете себе хай, мой дорогой?