Самый далёкий берег

— Очень рад, очень. Профессор… — Транслятор испустил череду мелодичных звуков, в основном гласных. — Извините, я совершенно не в курсе, как надо отвечать на все эти военные приветствия… Вы уж не посетуйте.

Кирьянов краешком глаза перехватил взгляд командира станции — тот прислонился к переборке, сложив руки на груди, сохраняя на лице невозмутимость опытного дипломата, но явно горестно вздыхая про себя — уж этот был служака, сразу видно, и не в восторге от того, что по вверенному его попечению объекту болтаются штафирки, не умеющие ни строем ходить, ни пуговицы драить.

— Вас предупредили, что мне поручено возглавить группу? — осведомился профессор у Зорича. — Вот и прекрасно… Вы уж простите великодушно, если я буду руководить как-то не так, неправильно, я попросту не знаю, как полагается…

Шибко тихонько похмыкал себе под нос, понимающе переглянувшись с командиром станции. Зорич поднял бровь — и с физиономий обоих мгновенно исчезли все посторонние эмоции.

— Я в вашем распоряжении, профессор, — сказал штандарт-полковник с восхитительной невозмутимостью. — Инструктируйте, как вам удобнее.

— Собственно говоря, инструкции будут очень простые, — сказал профессор. — Если подумать, в данном случае нет и не может быть никаких инструкций, потому что нам предстоит идти туда, куда никто прежде не попадал…

— Уписаться можно от восторга, — не разжимая губ, произнес Мухомор, за что получил от прапорщика молниеносный тычок локтем под ребро.

— Я сейчас попытаюсь объяснить предельно просто, — продолжал профессор торопливо, чуть ли не захлебываясь словами, и транслятор идеально передавал эту информацию. — Понимаете, нам впервые в истории эндомерной физики слоистых пространств четвертой группы гломоуро-кохлеоидных взаимопроникновений предстоит совершить вход в качестве материальных, физических объектов, то есть, научно говоря, во плоти и крови, непосредственно в стазисное измерение глом-континуума…

Слова были понятны каждое по отдельности — по крайней мере половина, это уж точно, — но, выпаленные скороговоркой, превращались в загадочные шаманские заклинания. Зорич, однако, слушал с непроницаемым лицом. Зеленая голова профессора приобрела фиолетовый оттенок, а стебельки глаз проворно дергались вверх-вниз, как резиновые. Кирьянов стал не на шутку подозревать, что это соответствует крайнему волнению.

Улучив подходящий момент, Зорич прервал вежливо-настойчиво:

— Я понял, профессор. Но все же, что нам предстоит делать и что мы там встретим?

— Кто бы знал, милейший, кто бы знал… — живо откликнулся профессор. — Я же объясняю: никто еще не бывал в данном пространстве, тем более в стазисном измерении… Что там и как там, не знает ни одна живая душа. С чем мы можем столкнуться, решительно неизвестно. Самая смелая задача, которую я бы решился возложить на нашу группу, сводится к тому, что мы постараемся продвинуться на некоторое расстояние и установить аппаратуру. — Одной из четырех конечностей он указал на шары и параллелепипеды, похожие на научную аппаратуру не более чем земной кирпич. — После чего постараемся вернуться сюда. Извините, но конкретизировать я решительно не в состоянии, поскольку слоистые пространства сами по себе сплошная загадка, а применительно к изгибам кохлеоидной…

— Благодарю вас, мне достаточно, — вежливо прервал Зорич.

— Разрешите дополнить? — вмешался командир станции. — Профессор, вы упустили один немаловажный аспект… Вы — научный руководитель группы. А общее командование осуществляет штандарт-полковник Зорич.

— Мне не совсем понятна эта тавтология, коллега… — протянул профессор, отсвечивая уже густо-лиловым и шевеля всеми четырьмя верхними конечностями.

— Это не тавтология, профессор, — непреклонно сказал командир. — Ваша задача состоит в том, чтобы вести научные исследования, насколько это возможно. В обязанности же штандарт-полковника входит следить за тем, чтобы представители чистой науки не особенно увлекались и не заходили слишком далеко как в прямом, так и в переносном смысле. Другими словами, при необходимости штандарт-полковник не просто может, а даже обязан решительно прервать всякие исследования, какой бы фурор для науки они ни сулили, и дать команду возвращаться.

Профессор прямо-таки подпрыгнул на месте, заливаясь лиловым:

— Вы хотите сказать, что в случае какой-то там мнимой опасности нам придется возвращаться, наплевав на научное значение?..

— Именно это я и хочу сказать, профессор, — отрезал командир, начинавший нравиться Кирьянову все больше и больше. — Группа вернется, если даже штандарт-полковнику покажется, что существует некая опасность.

— Но позвольте!

Командир с той же восхитительной непроницаемостью, свойственной Зоричу, ответил:

— Вы действительно хотите, чтобы я связался со штабом сектора и попросил отменить экспедицию ввиду обнаружившегося с первых же минут непонимания ее сути?

Кирьянов сначала решил, что профессор будет протестовать. Но даже столь оторванный от военной практики интеллигент, должно быть, прошел свой инструктаж. А у командира, надо полагать, имелись весьма обширные полномочия.

Как бы там ни было, профессор с непроизносимым именем моментально присмирел, почти вернувшись к прежнему зеленому цвету и далеко не так яростно колыша отростками. Он ответил почти смиренно:

— Хорошо, я понял, понял…

— В таком случае, прошу всех проследовать на стартовую позицию.

— Надеть скафандры. Построиться. Через пару минут они уже стояли в центре сиреневой мишени. Кто управляет переходом, они не видели, и потому это обрушилось неожиданно: секундное растворение в небытии, чернильная тьма, ощущение, будто тебя размазало по всей необозримой Вселенной, как масло по хлебу, распад на атомы и воссоединение…

Тьма рассеялась, сознание вернулось, тела обрели прежнее состояние. Они стояли, сбившись в кучку — на белесоватой поверхности, явственно пружинившей под ногами, как резина или батут, вокруг по всем направлениям, куда ни глянь, лениво колыхалось-переливалось нечто тускло-радужное, то ли реальные потоки светящегося газа, то ли что-то вроде неощутимого полярного сияния, и над головой была та же иллюминация, причем невозможно понять, далеко ли до нее. Ничего невозможно понять: не было ни протяженности, ни четких ориентиров, ни земли, ни неба — только поверхность под ногами пока что оставалась твердой, а там — кто ее знает…