Самурай (СИ)

Движение лифта не имело никакого отношения к реальному перемещению внутри Казначейства, которое представляло собой осовремененный вариант лабиринта — Максим помнил, что даже при спуске на подземные уровни, лифт поднимался вверх, двигался горизонтально, а порой и стоял на одном месте, словно на красном свете местного лифтового светофора; а один раз, спускаясь из конференц-зала в вестибюль обычным ходом, то есть не через дыры в потолке, они вообще весь воображаемый спуск просто стояли на месте, точно все здание поднималось вверх с помощью загадочных механизмов, подгоняя к ним нижний этаж.

Движение прекратилось, так и не приобретя прозрачности мягкие зеркальные стены раздулись, превращая цилиндр в воздушный шарик, искажающий отражения пассажиров, точно в комнате смеха, покрылись с нарастающим треском мелкими трещинками, амальгама осыпалась и легкими частичками съезжала с выгнутых стенок к ногам Вики, Максима и Павла Антоновича, превращая забавно исковерканные отражения в ужасающего вида мутантов, прикинувшихся людьми с помощью толстого слоя грима, который в самый неподходящий момент принялся облупливаться с их тел, обнажая нечто зеленовато-черное, бугристое, злокачественное.

Стены не выдержали напряжения и оглушительно лопнули, разлетевшись по знакомой комнате дымящимися и испаряющимися осколками блестящей елочной игрушки. Подоспели ожидавшие их техники, соскочив со столов, на которых дремали, подложив под головы пухлые папки, оставившие на их щеках отпечатки застежек и черных надписей «олеД» и «онтеркеС», виновато потирая измятые лица забрали у них Архиватор и нырнули в неприметную дверь за зеленой портьерой.

— Подождем здесь, — предложил Павел Антонович, и Максим, не дожидаясь формального согласия Вики, официально принявшей командование операцией, в которой теперь не было место ни шефу, ни Максиму, с данного момента игравшими разве что роль статистов, обрушился на ближайший стул, со скрипом разогнул ноги, сдирая подковами воск с паркета, заложил руки за голову импровизированной подушкой, дернул подбородком, подкидывая очки, дабы они в результате этого отработанного движения переместились с кончика носа на переносицу, скрывая окружающий мир во мраке, вгляделся во тьму, отыскивая в ней свои глаза, и утонул во сне. Ему снилось, что поспать хорошо так и не удалось, его растормошил Павел Антонович и, странно растягивая согласные, как заедающая пластинка или заика, говорящий нараспев для сокрытия постыдного дефекта, сказал:

— По-о-ора-а-а, Ма-а-акси-и-им, н-а-а-с у-у-уже-е-е жду-у-ут.

Кроме его слов не раздавалось ни звука, царил полный штиль, и когда Павел Антонович перестал говорить, тишина болезненно ударила по ушам, Максим зажал их ладонями и, уткнувшись лицом в свои колени, завыл протяжно, громко и долго, насколько хватало дыхания, емкости легких, дабы воем наполнить, насытить кромешную тишину хоть чем-то похожим на обычный реальный звуковой фон из шорохов, покашливаний, капели, ветра, шума, стука сердца и движений.

Он выл долго, до самой смерти, до полного кислородного истощения, до слипания легких, вытолкнувших из себя все до последней молекулы воздуха и раздавленных из-за этого внешним давлением, до капель крови, вылетающих изо рта и пачкающих пол, но никак не мог докричаться до самого себя, прорвать мембрану мертвой зоны, впустить в уши внешний мир, и, захлебнувшись в слюне и желчи, он безнадежно остановился, схватил безвольную ладонь стоящего рядом Павла Антоновича и, перехватывая его руку, поднялся на трясущиеся от страха и боли ноги, крепко сжимая зубы, чтобы не выплеснуть скопившееся во рту на пол и на ни в чем не повинного человека.

Павел Антонович оставался спокоен, конечно же не слыша его воя и не видя его мучений, скрытых за темным экраном очков, не помогая и не мешая попыткам устоять на разъезжающихся ногах, терпеливо дожидаясь когда же Максим отпустит его плащ и пойдет вслед за ним в путаницу багровых портьер, висящих на больших золотых кольцах, надетых на толстую деревянную палку, прикрученную к потолку. Им следовало поспешить, и Максим каким-то образом понимал это, хотя Павел Антонович больше ничего не говорил и не выказывал нетерпения или неудовольствия его совершенно свинским состоянием, и прикладывал все силы к тому, чтобы вернуть телу послушность и заставить себя сглотнуть противную горечь, скопившуюся во рту.

Они двигались сквозь плотный воздух, точнее Павел Антонович с необыкновенной силой тащил Максима, принимая на себя основную часть давления, плечом прокладывая в студне узкую щель, проталкиваясь в нее и втягивая за собой внутрь Максима, которому приходилось, дабы не упасть, делать шаг за шагом, промахиваться, врезаться головой в невидимый упругий поролон, очумело трясти шевелюрой, стараясь отлепить длинные концы волос от мокрого лица.

Затем они вошли в портьеры и там заплутали, запутались, оказались спеленатыми, как коконы шелкопряда, тяжелым мрачным муаровым бархатом. Максим чувствовал, что их разделяет лишь единственный слой ткани, он спиной чувствовал спину прижавшегося к нему Павла Антоновича, но ничего не мог сказать, окликнуть, подбодрить, ибо рот тоже был завязан, забит пыльной ворсистой субстанцией, мгновенно впитавшей в себя и отвратную горечь, и слюну, и, не остановившись на этом, превратив рот в сухую, потрескавшуюся пустыню, принялась вытягивать влагу из всего организма, прорастая в эпителий мелкими неживыми трубочками и выкачивая из него кровь, отчего ощущалось как набухает, тяжелеет прилегающая ко рту тряпка, набирается живым теплом и издает запах свежерезаной раны.

Максим собрал все силы и кинулся туда, где ему казалось находится выход, споткнулся, так как ноги были или связаны, или приклеены к полу, упал, увлекая за собой лабиринт портьер, запутавшегося Павла Антоновича и ту деревяшку у потолка, которая обрушилась настолько удачно, что «перекрестила» только по спине, миновав голову. Максим упал на четвереньки, повел немного спиной от удара, смягченного бронежилетом, и замер, ожидая когда все портьеры, шурша, упадут с потолка, прошелестят по спине, затылку, бокам и ногам, соскользнут вниз и уйдут, впитаются в пол, словно сотворенные из воды. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда последние кончики бархата, приятно оглаживая пальцы, тонули в глубине паркета, с трудом поднялся, помог встать Павлу Антоновичу, все еще отплевывающемуся от уже несуществующих ворсинок, и они вошли в Викину лабораторию, которой (в реальной жизни) не существовала.

Они словно очутились внутри чудовищных по величине часов, рядом с которыми всякие там башенные куранты выглядели самыми обычными наручными штамповками — вокруг блестел металл, двигались шестеренки, оси, коленвалы, пружины, анкерные механизмы, сложного виды сукрутины в две четверти, шестигранные колонны, пронизанные отверстиями разнообразного сечения, замысловатого вида колеса и рычаги, приспособленные явно не для человеческих пальцев ни по размеру, ни по форме приделанных к ним резиновых ручек, вделанные в железные пластины молочного цвета каменные пластины, внутри которых клубился туман, громадные маятники, уходящие в такую высь, что в сгустившейся там тьме невозможно увидеть — к чему прикреплены их граненые подвесы, лишь секирообразные грузы величаво проносились мимо людей из одной бесконечности в другую.

В этом математико-геометрическом аду имелся свой порядок и система, порождающие нелинейные эффекты колоссальной машины Беббиджа, перед которой пасовала любая электроника, где все подчинялось тривиальным законам, где ток электронов транспонировался в привычные символы евклидового пространства и аристотелевого мира, и где не находилось места пересекающимся параллельным, множествам перпендикуляров, опущенным из одной точки, логике с неисключаемым третьим и без противоречащих суждений, где все строилось на примитивных математических моделях, и где не было место интуиции, озарению, догадке, инсайду, просветлению, где ценились только скорость операций и объем памяти, и где не было времени для длительного и спокойного созерцания, медитации, сна, наполненных блистательными ассоциациями и открытиями.