Самшитовый лес

— Да, права, — сказал Сапожников. — Но и я прав.

Сапожников вернулся домой. Он не раздеваясь заснул и плакал во сне. … — Кто живой? — спросила Рамона. — Эй, кто живой?

Никто не откликнулся. Тогда Сапожников подошел к ней, тихонько опустился в воронку и сказал ей на ухо:

— Рамона…

Галка оглянулась.

— А ведь мы с тобой вдвоем остались, — сказал Сапожников.

— Вдвоем, — согласилась Рамона. — Теперь у нас пойдет хорошая жизнь. Как на курорте… Детей мы эвакуировали, мужчины наши убиты, бояться нам нечего…

— А дальше что?

Галка пожала плечами.

— Будем пугать фрица, пока сможем, — сказала она, — а дальше помрем.

— Страшно? — сказал Сапожников.

— Я знаешь почему в разведку пошла? — спросила Рамона. — Потому что всю жизнь боялась.

— Ты?! — изумился Сапожников.

— Ага… — сказала Рамона. — Я всегда за кого-нибудь боялась. За детей, за чужих жен и мужей, за солдат, за командиров… Когда им что-нибудь угрожает, у меня в кишках холодно… А когда я одна — тут я становлюсь ловкая. Меня теплую не возьмешь. За себя чего бояться? Со мной ничего сделать нельзя. Убьют? Так ведь мне незаметно будет. А в плен захватят, станут пытать?.. Что ж, боль, она и есть боль. Потерплю сколько смогу, потом буду кричать. Громко… Главное, не боюсь ни хрена. — Тут она выматерилась и сказала: — Извини. Распустились мы на войне. У вас, наверно, девушки не матерятся…

— Еще как, — ответил Сапожников. — И женщины и дамы матерятся накрашенными ротиками, простота нравов.

— Хуже страха нет ничего, — сказала Рамона… А ты испугался.

— Нет! — сказал Сапожников.

— Факт, испугался. Слушай, — сказала Рамона нежным своим и глуховатым голосом, — мы выиграли войну… Неважно, что я не дожила, но мы выиграли войну, отвечай?

— Да.

— Да, мы выиграли войну, — сказала Рамона. — И я вижу знамя над рейхстагом и фашистские знамена в грязи на мостовой… Знаешь, почему мы выиграли войну, а они проиграли? Потому что нас спасли будущие, еще не рожденные дети… Если бы не они, нам бы не выдержать! Стреляй! — крикнула Рамона. — Стреляй, пока есть пули!

Началась стрельба, и рассвет стал лимонный и лихорадочно прекрасный.

— Запомни! — крикнула Рамона. — Нам без них не выдержать, но и они без нас пропадут!..

Тут стрельба кончилась, и рассвет опять стал глядеть серым глазом, налитым слезой.

— Давай гляди, — сказала Рамона. — Сейчас снова пойдут… Что-то больно тихо.

Она приподнялась поглядеть, и повалилась на бруствер.

Подполз Сапожников.

— В воронку меня не клади, — сказала Рамона. — В ней воды поллопатки. Дай здесь полежу. Меня отсюда не видно.

Язык у нее стал заплетаться.

— Рамона, когда ты умрешь, мне что тогда делать? — спросил Сапожников. Она вдруг сказала совершенно отчетливо с силой:

— Иди! Иди и скажи им… История складывается из наших биографий. Какие мы — такая история. Другого материала у нее нет!..

И голова ее откинулась. Сапожников взял автомат. И пошел по полю ничего не боясь. "Рамона, — думал Сапожников. — Ваня Бобров. Цыган. Танкист. Я не знаю, где вы похоронены! Поэтому я хожу сюда, к большой стене! Считается, что это могила неизвестного солдата. Нет! Это могила солдата, известного всему свету!.." Сапожников открыл глаза и долго курил в темноте.

Глава 26

МЕХАНИЧЕСКИЙ МЫШОНОК

В жизни Сапожникова готовился поворот.

Собралась как-то вся прежняя компания, которая собиралась в институтские еще времена, а потом естественным путем распалась. Много лет прошло, как они расстались. Кого вирус пришиб, кого жены, а кого лавина в горах. Поредела компания.

Доктор Ника погиб в снежной лавине. Это совершенно случайно узнал Сапожников от аспирантки-психолога и засуетился, затосковал, стал по телефонам звонить. Все загрустили и собрались. И Сапожников пришел, смотрит — он такой же облезлый, как все, а потом смотрит — да нет же, это ему показалось, никто не облезлый. Подняли тост за тех, кого нет с нами, выпили за тех, кто есть с нами, за плавающих и путешествующих.

— Как же это Ника? — жалобно спросил Сапожников.

— Судьба прибрала.

— А куда? — спросил Сапожников.

— Перестань.

— Нет, я бы хотел знать, куда уходят люди? — настаивал Сапожников.

Но ему деликатно не отвечали. Только постепенно заводились.

— Ну и как твоя третья сигнальная? — спросил Барбарисов, чтобы разговор перевести.

И все вдруг замолчали. Каждый замолчал сам по себе и не думал, что замолчит сосед. А когда оказалось, что замолчали все, стало ясно, что это главный вопрос, который хотела выяснить старая компания. Ничего не забывшая и ничего не упустившая из прошлых дебатов и прошлых уколов самолюбия.

— А что вас интересует? — спросил Сапожников.

— Существует она или нет.

— Существует.

— А где плоды?

— А это кто? — Сапожников кивнул на даму.

— Это Мухина… Не узнал? Помнишь, она училась в ГИТИСе на актерском. Она теперь художественный критик.

— Обучает, значит?

— Ага… Якушев выставил картину, а она его разнесла.

Подошла Мухина и посмотрела на Сапожникова.

— Он меня не помнит, — сказала она.

— А-а… кикимора, — сказал Сапожников.

— Почему кикимора? — испугался Барбарисов. — Не дурачься.

— Это я выступала о детском рисунке, — ухмыльнулась Мухина. — По телевизору… Сапожников, поговори с женщиной.

И села рядом.

— Ты не понимаешь, Сапожников. Я из хорошей семьи и муж из хорошей семьи… Но он меня не любит. И никогда не любил…

— Делов — то… — сказал Сапожников. — Ну, а ты-то его любила?

— Это неважно.

— Тоже верно, — сказал Сапожников. — А что важно?

— Важно, что Якушев сказал, будто у меня ноги кривые. Якушев! Зря на меня обижаешься! У тебя своя профессия, у меня своя!

— Цыц, — сказал Якушев. — Тримальхион.

Сапожников смотрит — а у нее правда ноги кривые. А до слов Кости были прямые.

— Костя… Якушев, — сказал Сапожников. — Ты талант.

— А здесь все таланты, — сказал Якушев. — Кроме нас с тобой.

Глеб верил в актерские способности. Он верил, что, войдя в образ ученого, легче стать ученым, чем просто напрягаясь. Глеб был достаточно умен, чтобы не болтать о своем предположении, и так и жил. Но почему-то в его карьере наступил стоп. Вдруг он заметил, что на каком-то уровне с ним становятся только вежливы, а интерес вызывают совершенно другие люди, неспособные быть лидерами. Глеб был уверен, что талант, о котором все столько талдычат, это тоже облик, который можно сыграть, если понять, как его играть. Глеб мог бы простить Сапожникова, который догадался, как играть талантливого неудачника, и даже удачу ему бы простил. Но он не мог простить Сапожникова за то, что тот утверждал, будто знает, как сделать любого человека талантливым. Любого! Черт возьми! Наступит инфляция — кому нужны таланты, если они станут шляться толпами? Кто будет им платить?

— Бесплатно будут работать, — утверждал Сапожников.

— Бесплатно работать — значит плодить паразитов.

— Придумают, как избежать паразитов. Глеб, а разве ты паразит?

— В чем-то да, — сказал Глеб.

— В чем-то и я паразит и все остальные. Но ты ошибаешься, мы с тобой не паразиты, мы с тобой симбионты. Симбионт кормится отходами своего партнера, а паразит самим партнером.

— Заткнись, Сапожников, ладно? — сказал Глеб.

Глеб потянул ноздрями, и ему вдруг почудился запах ладана. Как в детстве. На похоронах деда. Как будто весна, деревья голые еще. А на могилах первая трава. Только бумажные цветы, крик галок и запах ладана.

— Почему ты подумал о смерти? — спросил Сапожников.

— Помолчи, — сказал Глеб.

— Мне так показалось.

— Я тебя ударю, — сказал Глеб.

— А я тебя, — сказал Сапожников. — Почему ты все время думаешь о смерти?

— О чьей? — спросил Глеб.

— Я не знаю, — сказал Сапожников.

У человека сто сторон и миллион состояний. Каждым из своих ста тысяч боков он к чему-нибудь принадлежит. И не успеешь оглянуться, как ты уже систематизирован. Никак не хотят поверить всерьез, что человек — это штучный товар. По Сапожникову выходило, что если не начинать с самого детства, то нельзя научить человека быть талантливым, чтобы он делал талантливые вещи, но можно научить его приходить в такое состояние, когда он делает талантливые вещи. Талант по-особому связан с миром. Значит, надо помочь ему эту связь не прерывать. Тогда мир вдохнет в него свое нетривиальное отражение.