Демон ростом в два сантиметра

- Много ты понимаешь! Жулик! Помнишь, ты мне говорил, что он богат, как тот мужик по фамилии Крез, про которого я не слыхала? Так чего ж ты мне не сказал, что этот парень Крез должен был быть чемпионом скряг?

- Софокл - скряга?

- Фантастический! Можешь поверить? Какой смысл выходить за богача, если он скряга?

- Бобошка, но ты же наверняка могла бы выдоить из него немножко денег манящими обещаниями ночного элизиума.

Фифи наморщила лобик:

- Не понимаю, что ты говоришь, но я тебя знаю, так что перестань говорить гадости. А кроме того, я ему обещала, что он этого не получит ну, того, о чем ты говоришь, - если не развяжет кошелек, но он предпочитает обнимать свой бумажник, а не меня, и это, если подумать, оскорбительно. Бедняжка слегка всхлипнула.

Я потрепал её по ручке настолько не по-братски, насколько позволяли обстоятельства.

Она взорвалась:

- Когда я выходила за этого дубаря, я себе думала: "Ну, Фифи, теперь, наконец, попадешь в Париж, и на Ривейру, и на Канальские острова, и в Капабланку, и всякое такое". Ха! Хрен тебе.

- Не говори мне только, что этот сукин сын не возил тебя в Париж.

- Он не ездит никуда. Он говорит, что ему и на Манхэттене хорошо. Говорит, ему нигде не нравится. Говорит, что не любит растения, животных, деревья, траву, грязь, иностранцев и никаких зданий, кроме нью-йоркских. Я ему говорю: "А как насчет заграничных магазинов?" - так он говорит, ему они тоже не нравятся.

- А если поехать без него, Бобошка?

- Это ты прав, это было бы веселее. Только с чем ехать? Этот хмырь держит карманы на замке, а все кредитные карточки там. Мне - приходится покупать у Мэйси. - Ее голос поднялся почти до визга: - Не для того я выходила замуж: за этого шута горохового, чтобы у Мэйси покупать!

Я окинул взглядом различные участки этой дамы и пожалел, что мои финансы не дают возможности позволить себе такую роскошь. До замужества она иногда допускала занятия искусством для искусства, но я чувствовал, что теперешнее положение благородной замужней дамы заставит её тверже соблюдать профессиональный кодекс в подобных вопросах. Вы должны понять, что в те дни я был в лучшей форме, чем даже сейчас, в зрелые годы жизни, но и тогда, как сейчас, был незнаком с презренным металлом мира сего.

Я спросил:

- А что, если я его уговорю полюбить путешествия:?

- О Боже, если бы кто-нибудь смог!

- Допустим, я смогу. Могу я тогда рассчитывать на благодарность?

Она на меня взглянула, вспоминая.

- Джордж, - сказала она, - в тот день, когда он мне скажет, что мы едем4в Париж, мы с тобой едем в номера Осбюри-парка. Помнишь?

Помнил ли я этот прибрежный кемпинг в Нью-Джерси? Мог ли я забыть эту сладостную боль в мышцах потом? Да у меня во всем теле (почти) не проходило окаменение ещё и два дня спустя.

Мы с Азазелом обсудили этот вопрос за пивом (мне - кружка, ему капля). Он считал, что оно приятно стимулирует. Я осторожно сказал:

- Азазел, а твоя магическая сила - она годится на то, чтобы сделать что-нибудь для моего удовольствия?

Он на меня глянул с пьяной добротой: - Да ты мне только скажи, чего ты хочешь. Скажи мне, чего ты хочешь. И я тебе покажу, правда ли у меня "руки пучком растут". Всем покажу!

Когда-то он, поднабравшись политуры, настоянной на лимонных корочках (по его словам, экстракт из лимонных корок расширяет возможности разума), признался мне, что однажды получил такое оскорбление в своем мире.

Я капнул ему ещё капельку пива и небрежно сказал:

- Есть у меня один друг, который не любит путешествовать. Я думаю, что для твоего искусства нет ничего трудного в том, чтобы изменить его неприязнь на горячую тягу к путешествиям.

Должен заметить, что удали в его голосе резко поубавилось.

- Я имел в виду, - сказал он своим писклявым голосом со странным акцентом, - что ты попросишь чего-нибудь разумного - например, выпрямить эту уродливую картину на стене чистым усилием воли.

Пока он говорил, картина сама по себе задвигалась и перекосилась на другую сторону.

- А зачем это надо? - спросил я. Мне столько пришлось потратить сил, чтобы повесить мои картины с правильными отклонениями от этой казарменной прямолинейности. - Мне надо, чтобы ты создал дромоманию у Софокла Московитца, такую, которая заставит его путешествовать, и при необходимости - даже без жены.

Последнее я добавил, сообразив, что присутствие Фифи в городе без Московитца создает дополнительные удобства.

- Это не просто, - сказал Азазел. - Укоренившаяся нелюбовь к путешествиям может зависеть от каких-то пережитых в детстве событий. Для коррекции таких случаев приходится использовать самые тонкие методы мозговой инженерии. Я не говорю, что это невозможно, поскольку грубый разум твоей расы не так-то легко повредить, но надо, чтобы этого человека мне показали. Я должен идентифицировать его разум и изучить.

Это было просто. Я попросил Фифи пригласить меня на обед и представить как одноклассника по колледжу. (Несколько лет назад она провела какое-то время в кампусе одного колледжа, но вряд ли ходила на занятия - она очень тяготела именно к внеклассной работе.)

Азазела я принес с собой в кармане пиджака, и мне было слышно, как он там бормочет себе под нос что-то математическое. Я предположил, что он анализирует разум Софокла Московитца, и если так, то по моей блестящей догадке, для проверки которой хватило недлинного разговора, не так уж там много было разума, чтобы так долго анализировать.

Дома я его спросил:

- Ну и как?

Он небрежно махнул крохотной ручкой и сказал:

- Это я могу. У тебя здесь есть под рукой мультифазный ментодинамический синаптометр?

- Не под рукой, - ответил я. - Свой я вчера одолжил приятелю для поездки в Австралию.

- Ну и глупо сделал, - буркнул Азазел. - Теперь мне придется все считать по таблицам.

Он так и продолжал злиться, даже когда закончил работу.

- Было почти невозможно, - проворчал он. - Только тому, кто, как я, обладает непревзойденной магической силой, зто было по плечу, и то мне пришлось закреплять его отрегулированный разум здоровенными шипами.

Я понял, что он говорит в переносном смысле, и так и сказал. На что Азазел ответил: