Предчувствие: Антология «шестой волны»

Наверное, да…

Сейчас бы ещё кружечку горячего кофе. Но это — мечта, пока неосуществимая.

Так что остаётся только стоять по-прежнему под навесом, глотать дым и… ну, скажем, любоваться окружающим пейзажем. Ввек бы его не видеть, этот пейзаж! Но ведь не торчать же тут с закрытыми глазами — мир всё равно проникнет под веки, как сказал бы Дима Бальмонт…

А ведь когда-то здесь было, наверное, красиво. Поросшие лесом многовершинные горы, и маленькое озеро, и разбросанные хутора, и совсем на горизонте — старый монастырь, который сейчас, правда, закрыт туманом. Вполне идиллический вид. Таким он и станет опять — через какое-то не слишком долгое время…

Опять брюзжу — даже наедине с собой. Плохой признак, между прочим. Во всех моих мыслях — очевидный подтекст. И не надо быть психоаналитиком, чтобы понять, в чём дело.

Хотя вот насчёт подтекстов — это как раз спорно. Сколько себя помню, я всегда был человеком одной идеи. То есть идей, конечно, могло быть и несколько, но они тогда разделялись — или во времени, или как-то ещё более хитро. Параноидальный склад ума. Это когда одна мысль — крутится, крутится, набирает обороты, пока от неё не начнёт уже в буквальном смысле тошнить…

Не этому ли складу я обязан всем, что мне в своё время всё-таки удалось сделать в науке? Точнее, что могло бы удаться, если бы не всяческие проблемы, внутренние и внешние…

И не потому ли мне почти не снятся сны?

Читал я однажды странную сказку, написанную кем-то из романтиков, — про человека, который не видел снов. Оказалось, он когда-то крупно проигрался, и с тех пор — по заключённому договору — его душу каждую ночь забирал к себе Король небытия. И всё было бы не так уж плохо, если бы он всегда успевал вовремя вернуть её обратно…

Впрочем, сны мне в детстве всё-таки снились. Про полёты. Единственные сны, которые я помню. Я лечу, реально ощущаю себя в воздухе, вижу внизу земные предметы, а потом падаю, и это всегда так страшно… После этих снов я боюсь высоты — до сих пор. Слава богу, в наш просвещённый век солдатам не приходится лазать по штурмовым лестницам. И кипящим маслом не обольют… и чумой не заразят… И даже дороги сейчас всё-таки немного получше, чем во времена ландскнехтов — или, скажем, Рене Декарта, который, кстати, воевал почти в здешних краях…

Хорошая вещь — чёрный юмор. Давным-давно — в прошлой жизни, когда я жил очень далеко отсюда и был не поручиком пехоты, а всего лишь аспирантом классической филологии, — так вот, ещё в той жизни мой коллега Дима Бальмонт говорил: юмор — антитеза мужеству. Когда не хватает мужества, можно закрыться юмором. Как щитом. Найти способ взглянуть со стороны на болото, в котором тонешь, и оценить — как смешно твоё барахтанье…

И если тебя хватит хоть на секунду улыбки — ты победил.

Бальмонт пропал осенью тридцать пятого года. В Оршинском котле. Вместе с ещё полумиллионом человек. Самый большой котёл в истории — вполне под стать нашему национальному размаху. Чёрт, до сих пор не хочется об этом думать. Хотя именно это и стало тогда одной из причин, толкнувших меня на решение…

Ну, так как там с юмором?

— Эй, как у тебя с юмором? — говорю я громко, обращаясь к солдату, который спит, накрывшись драным плащом, под тентом в полутора метрах от меня. Один из недостатков всей здешней обстановки — редко удаётся побыть в уединении. Но это, как видим, имеет и развлекательные стороны…

— Да, господин поручик? — Человек уже поднялся.

Не солдат, а ефрейтор. Причём резервных войск — из нестроевых, наверное. Физиономия у него настолько грязная и заросшая щетиной, что трудно определить даже возраст.

— Я спросил, как у вас с юмором, — говорю я раздельно.

— Хорошо, — отвечает он, не выражая никаких эмоций. Вообще.

Я ожидал не этого, и мне становится неуютно. Чтобы не сказать — жутко.

— А если хорошо, то оцените, пожалуйста, тот факт, что вот эти трубы, — я показываю ему за спину, — кто-то сложил прямо на дороге. Здесь только что проезжал полковник, и он был очень недоволен…

Я договариваю автоматически, уже без всякого запала — только чтобы закончить. Ефрейтор пару раз моргает, окончательно просыпаясь. Забавно, что ресницы — это сейчас, пожалуй, самое светлое, что осталось на его лице. Да, приятель, зря я тебя разбудил. Не удалась проба. Плохо у нас с тобой с чувством юмора. Даже и не понять — у кого хуже…

— Разрешите идти? — спрашивает он хмуро.

Я только киваю — меня отвлекает порыв ветра, чуть не задувший сигарету.

Я в третьем круге, там, где дождь струится…

Как, однако, отсюда выбираться? Только сдав пост, я сообразил, что от центра города меня отделяет ещё километров двадцать, — а с неба между тем всё льёт и льёт. Дорога здесь, наверное, когда-то была нормальной, но сейчас она по разным причинам так разбита… в общем, идти по ней в дождь — удовольствие маленькое.

По дороге тянутся грузовики — не то чтобы сплошными потоками, недовольно часто. И вперёд, и назад: вперёд — со снабжением, назад — с ранеными или порожняком. Мне не хочется проситься, но я уже понимаю, что выбора нет, и, когда проходит очередная пустая машина, поднимаю руку. Грузовик тормозит, обдавая мои сапоги водой из лужи.

В кабине — очень молодой светловолосый лейтенант. Лицо тонкое, парень явно не из рабочих. Тотальная мобилизация.

— До города, если можно.

Лейтенант секунду думает, потом тянется к дверце, и она с лязгом откидывается на сто восемьдесят градусов, словно всю жизнь только этого и ждала.

— Садитесь. Поехали.

Поехали…

За окошком тянутся хутора и маленькие деревни. Булыжные, хотя и разбитые дороги; аккуратные белые домики, наполовину закрытые яблонями и каштанами; лежащие на мокрой земле заплатками квадратики полей. И снова — деревья, домики, поля…

Первые пять минут мы молчали: мне говорить просто не хотелось, а лейтенант, видимо, стеснялся. Или тоже не хотел — в конце концов, я ведь всего только на чин его старше…

Первым заговорил всё-таки я.

— Вы не застревали в пути? — Я пытаюсь улыбнуться. — Кажется, светские правила предписывают, когда нет другой темы, заговаривать с попутчиками о погоде. Сейчас это как раз кстати.

Лейтенант тоже улыбается.

— Нет, мы не застревали. Легковушки иногда застревали, их приходилось вытаскивать. Да ещё по пути туда нас один раз чуть не накрыли — но пронесло.

Пронесло… Штурмовики у противника великолепные, и об этом всегда следует помнить, — впрочем, лейтенанту объяснять такие вещи уже не надо. Да и вообще — на этом этапе войны никто не станет целиться в пустой грузовик. Так что именно сейчас мы практически в безопасности.

А насчёт лейтенанта я не ошибся: он явно из того социального слоя, который в России сейчас принято называть «интеллигенцией». Студент, скорее всего.

— Повезло. Хотя штурмовики — это и не совсем из области погоды…

Он опять улыбнулся.

— Вы случайно не интендант?

Я несколько удивляюсь.

— Нет. С чего вы решили? Здесь нашей части поручена охранная служба. А вообще… вообще у нас бывали разные задачи. Как правило, всё-таки не в тылу, — добавляю я, не удержавшись.

— То есть сейчас вы закрываете сзади линию фронта? На это поставили именно вас? — уточняет он.

Я молча киваю.

— А вам не кажется, что это странно?

На редкость прямой молодой человек — а я-то думал, что такие здесь уже перевелись. Заблуждался. А в общем, логично: ведь Империя сознательно воспитывает в своих подданных привычку к максимальной прямоте. Будем говорить и действовать прямо, даже если от этого рухнет мир… Съязвить на эту тему? Ох, не стоит. И я изображаю индифферентное пожатие плечами:

— Не кажется. В конце концов, ещё у Тиберия была охрана из германцев.

— Да. — Он задумывается. — А у нынешних живых богов, значит, вторая линия из славян…

Мы оба не слишком весело улыбаемся. Что ж, какое-то взаимопонимание прорезалось.

— Вы из студентов, наверное?