Плюс-минус бесконечность (сборник)

Странствующий рыцарь

— Вам привет от Дон Кихота.

— От кого? — не расслышал Леверрье.

— От Дон Кихота Ламанчского, — повторил Милютин. — Я рассказывал ему о вас. Мы вместе странствовали. Поразительно учтивый человек! «Дабы вы уразумели, Милютин, — сказал он мне при первой встрече, — сколь благодетельно учреждение, странствующим рыцарством именуемое, я хочу посадить вас рядом с собой, и мы будем с вами как равный с равным, будем есть с одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно все на свете уравнивает».

— Вы помешались, Милютин, — заявил Леверрье убежденно. — Я был уверен, что этим кончится.

— То же самое думают о Дон Кихоте! Скажите, я похож на него?

— Скорее на Мефистофеля, — съязвил Леверрье.

— А между тем, — с сожалением молвил Милютин, — мое призвание — воевать с ветряными мельницами.

— Вот как?

— Завидую вашей основательности, Луи. Вы не ведаете сомнений, уверены в своей системе ценностей. Ваша вселенная стационарна…

— Не нужно мне льстить, Милютин. Впрочем, ваши комплименты весьма сомнительны. Их подтекст: «Ну и ограниченный же вы человек, Луи!»

— Я говорю искренне. Что же касается Дон Кихота и Мефистофеля, то для вас они два противоположных полюса, а для меня — две проекции одной и той же точки. В этом, как в фокусе, вся разница между нами. Но неважно… Перед расставанием Дон Кихот сказал мне…

— Ваша шутка зашла слишком далеко, — поморщился Леверрье.

— Это не шутка, — возразил Милютин. — Уезжая из Барселоны, Дон Кихот обернулся и воскликнул: «Здесь была моя Троя! Здесь моя недоля похитила добытую мною славу, здесь Фортуна показала мне, сколь она изменчива, здесь помрачился блеск моих подвигов. Словом, здесь закатилась моя счастливая звезда и никогда уже более не воссияет!» Вы бы слышали, Луи, каким тоном он произнес это «никогда»!

— Я всего лишь инженер, — устало проговорил Леверрье. — У меня голова пухнет от вашей эквилибристики. Догадываюсь, что вы придумали нечто сногсшибательное. Но вместо того чтобы раскрыть суть, сочиняете небылицы.

— Знаете, Луи… Чем старше я становлюсь, тем чаще ловлю себя на этом самом «никогда». Никогда не повторится прожитый день, не взойдет вчерашнее солнце. Никогда не стану моложе ни на секунду…

— Вы говорите банальности.

— Ну и пусть… Я возненавидел слово «никогда», оно заключает в себе всю безысходность, всю боль, весь страх, переполнившие мир.

— Глупости, — усмехнулся Леверрье. — Вы пессимист, Милютин. «Никогда не устану слушать анекдоты» — какая здесь безысходность?

— Сигареты кончились, вот беда, — огорчился Милютин. — Ну да ладно! Понимаете, Луи, всякий раз, приезжая в Париж, я воспринимаю его заново, с непреходящей остротой. Парадные площади и проспекты, торжественные ансамбли, эспланады, бульвары рождают во мне робость и вместе с тем настраивают на восторженный лад. А уютные, совсем домашние улички, скверы и набережные вселяют в сердце покой, безмятежность. Представляю, сколь дорог Париж вам, Луи. Ведь это ваш родной город.

— Я грежу им, — признался Леверрье растроганно.

— Тогда скажите себе: «Никогда больше не увижу Парижа!»

Леверрье вздрогнул:

— Вы что, рехнулись, Милютин?

— Ну вот… Вам стало жутко. И причина в слове «никогда».

— Удивительный вы человек… Наверное, таким был ваш классик Антон Чехов. Говорят, он мог сочинить рассказ о любой, самой заурядной вещи. Например, о чернильнице. Вот и вы, берете слово, обыкновенное, тысячу раз слышанное и произнесенное. Но в ваших у стах оно приобретает некий подспудный смысл.

— Древний скульптор уверял, что не создает свои произведения, а высвобождает их из камня. Чтобы постичь глубинный смысл слова, тоже нужно отсечь все лишнее.

— Вы умеете убеждать, Милютин. Допустим, я согласен. Слово «никогда» — жуткое слово. Но зачем вам понадобилось приплетать Дон Кихота?

— Меня взволновала судьба Сервантеса. Перед смертью он писал: «Простите, радости! Простите, забавы! Простите, веселые друзья! Я умираю в надежде на скорую и радостную встречу в мире ином!» Увы, его надежда н и к о г д а не осуществится… Подумав так, я почувствовал потребность хотя бы раз поступить вопреки проклятому «никогда». И я решил встретиться с Дон Кихотом в ином мире.

— То есть в загробном? Мистика! Рецидив спиритизма!

— Ничего подобного! Я имел в виду мир, синтезированный компьютером.

— Тогда отчего вы не назначили свидание самому Сервантесу? — недоверчиво спросил Леверрье.

— Потому что душа Сервантеса в Дон Кихоте. Вас интересуют детали? Но так ли уж важна технология? Главное, что это мне удалось. Поверьте, Луи, компьютерный мир не менее реален, чем тот, в котором мы существуем. Я вынес из него память о своих странствиях с Дон Кихотом в поисках добра, красоты и справедливости…

— Скажите, Милютин, это действительно…

— Мудрейший и благороднейший человек. Таких обычно и подозревают в сумасшествии. А между тем настоящие сумасшедшие зачастую выглядят более чем респектабельно… Скажу вам по секрету, Луи… — застенчиво улыбнулся Милютин. — Дон Кихот посвятил меня в странствующие рыцари.

Модель рассудка

«Вам когда-нибудь приходилось быть съеденным? Б-р-р!!! Какой-нибудь жирный боров смачно откусывает от вас кусок за куском и затем бросает огрызок под ноги прохожим…

Нет, я ничего не имею против, когда меня съедает ребенок. Особенно если он делает это без уговоров и не очень морщится. Люблю слышать о себе: «наливное», «сладкое как мед». Но иногда меня выплевывают со словами: «фу, кислятина!» или «оскомину набивает!» Обидно! Впрочем, о вкусах не спорят. Одни предпочитают Антоновку обыкновенную, другие Ренет Симиренко, третьи Джонатан. А вы попробуйте Мелбу или Сары синап — букет, скажу вам, отменный. Да и каждый из десяти тысяч моих сортов найдет своего сторонника.

Любой диетолог подтвердит, сколь я полезно. Мой состав… Хотя зачем это вам? Вы, люди, не в обиду будет сказано, меньше всего думаете о пользе. Иначе бы не отравляли себя табачным дымом и не гнали из меня кальвадос.

Эрих Мария Ремарк советовал: «Ешьте побольше яблок… Яблоки продлевают жизнь! Несколько яблок в день — и вам никогда не нужен врач!» Он же (как это похоже на вас, людей!) воспел кальвадос.

И так было испокон веков. Помню, Иван Грозный…»

— Что ни говорите, Луи, — заявил Милютин, — но мы ни черта не разумеем в разуме. Чем он отличается от рассудка?

— Вот вы, например, человек рассудочный, — сказал Леверрье.

— Следовательно, вы — разумный. Я вас правильно понял? Античные философы были убеждены, что рассудком познают относительное, земное и конечное, а разумом — абсолютное, божественное и бесконечное. Ну и много ли вы преуспели в познании абсолютного?

Леверрье погрозил пальцем:

— Оставим в покое древних. Помнится, Гегель говорил о рассудочном разуме и разумном рассудке!

— Но он же обвинил рассудок в метафизическом понимании действительности, противопоставив ему диалектику разума, — парировал Милютин. — Наш спор отдает софистикой: по современным представлениям, разум опирается на рассудок. Они дополняют друг друга. Рассудок классифицирует факты, систематизирует знания, а разум рождает гипотезы, стремится за пределы познанного! Так вот, говоря, что мы не смыслим в разуме, я поступаю как человек безрассудный, но весьма разумный.

— Добавьте — однообразный, — поморщился Леверрье. — Всегда стараетесь заморочить голову. И, надо признать, это вам удается. Подозреваю, что вы не случайно ополчились на разум. Ну, выкладывайте, чем он вам не угодил?

— Понимаете, Луи, я не хочу касаться философских определений разума. Допустим, они безупречны. Но для меня это как дистиллированная вода — не отравишься, зато и не напьешься. Вероятно, человек отвлеченных понятий удивится: что же еще надо?