Босиком в голове

— Я все понимаю: если ты прекратишь хныкать, ты мне еще больше будешь нравиться. Теперь послушай, что я тебе скажу, — мы жаждем одного, но мир устроен так, что это невозможно, и потому ты должна найти себе другого. Сегодня вечером группа, как и всегда, гуляет — пойди и ты ко всем, — там веселей и лучше.

— Неужели ты думаешь, что я стала бы спать с этим мерзким Руби? Свет вновь забрезжил предо мною, когда Учитель сказал: «Восстань же, дочь моя!»

— Милочка, выброси все это из головы! Кому-кому, а мне-то ты можешь этого не говорить! Я все понимаю — все эти чувства, что тебя переполняют, все эти вздохи и уловки — я все понимаю. Но на самом деле ты ему не нужна и никогда не была нужна — все, что он сделал, так это зашел в твой маленький домик, чтобы уже через минуту выйти оттуда вместе с тобой, — верно? Ты же после этого почему-то возомнила, что он принадлежит только тебе и больше никому!

— Ты действительно ничего не понимаешь… Это чувство слишком велико для того, чтобы оставаться простым чувством, — это уже религия! Та паутина, о которой он не устает твердить, она меня пленила, и для меня паук лишь он!

Полог пошел волнами, Анджелин взвилась и изо всех сил ударила Марту, завопив при этом:

— Как ты смеешь, дрянь! Найди себе другого! Он мой — я не отдам его тебе, бесстыдная блудница!

Разгневанная, она вышвырнула Марту вон из шатра и тут же заняла ее место на кушетке. В этот миг у входа показался де Гран — в руке пакет для Кассия. Она недвижно возлежала на скромном ложе, прислушиваясь к звукам далеких песен, пытаясь понять, что происходит с ней, с другими, они перешли из состояния, в котором вечно происходит не то, в другое состояние, где нам уже неважно, что именно происходит. И если я способна мыслить так ясно — стало быть, я и поныне в здравом уме, непонятно только одно: как мне вести себя с другими, ведь все поражены. Впрочем, тут уж действительно заранее ничего не известно, и она, возможно, понимает меня как никто… Птица-ткачик, вот как это называется, поклевывает ягодицы средь высоких шелковистых трав, колеблемых нежнейшими ветрами… Великий Колин, неуемный гений… А рядом я нагое. Нора любви, где ткачик вьет гнездо для Матушки Гусыни сыновья…

Сквозь дремоту ее возник — топорщатся усы — де Гран, посланник ночи.

— Простите — виделись намедни, я готовлю фильм, посвященный Учителю. Как приятно вновь оказаться рядом с вами.

— Я понимаю. Пройдет и это — произойдет и это. Реки!

— Как умно вы сказали! Я предвосхищаю нечто. Свое дитя оставив, стопы сюда направил — снимать шедевр, не больше и не меньше!

— Как тускло! И как знакомо… Вернись к оставленной тобою и боле не покидай ее, плотнись и уплотняйся, не искушай себя, не изнуряй, ведь твой искус — искусство. Ты же — гончий.

— Шеф нуждается в ваших сонетах, в вашем содействии, образ Учителя ему непонятен и поныне. Скромный ужин, если, конечно, вы не будете возражать, нежнейше просим!

И разом села, опустив голубенькую рубаху бонги на шее ожерельем, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Какой такой шеф?

— Ник Боурис, автор «Догоняя» и «Праздного трупа», направляется к пункту игрек, в коем он намеревается поведать публике о жизни супруга вашего в тонах сочувственных. Великий Ник Боурис, вы должны были слышать о нем.

— Он хочет сказать правду о Чартерисе? Я правильно поняла вас? О, Боже! Эти руны столь возвышенны, что не могут быть так просто развешены. Что Колин! Даже я шифровкою самой себе теперь кажусь, что неудобно… Он хочет истину обрести твой Боурис?

Испариной покрылась, он же рыбой задышал на берегу.

— Признаться, я смещен немало… Пардон — я знаю, что ответить! Мы делаем кино, не что-то иное, это совсем не евангелие с позволения сказать, скорее что-то прямо противоположное. Это будет его биография — понимаете?

— Вновь та же птица! Кино, говорите? И вы меня хотите отсюда к шефу?

Ногтями поскорей пригладить темных буйство волос.

— Фиат мой будет рад вам.

Византийский поклон.

Замерла пораженно.

— Вы за рулем? Я было решила, что и вы там у себя человек не последний. Выходит, я ошиблась?

Но нет. Студийная машина с водителем, все как положено, и тут же к ископаемому центру, рискуя жизнью.

Городские укрепления «банши» бойницы, за ними ухмыляющиеся трилобиты — память предков. Прямиком в логово ассасина, ему в лапы пока же затейливые тропки, посыпанные серым песком, когда-то по ним ходил сам Леопольд Второй. Набок головку свою и неярко дали океана серая темная щебенка насыпь унылой косой к горизонту и пенящиеся волны… Закрыть глаза и слушать шум волн вум шолн мешает шум мотора.

На восемь распадаясь звучаний. Тихое, лихое, унылое, постылое, милое, гневное, новое и непреходящее — таясь одно в другом к аурикулярным ее нервам. Скользят, скользят, грозя собой увлечь, заклокотало где-то зловеще, словно глотка зверя, и, в волосатую вцепившись де Грана руку, Анджелин вскричала:

— Они не оставят меня в покое — в здравом уме осталась лишь я, но они не оставят!

Он влажную руку свою обвил вокруг нее и тихо проблеял:

— Детка, астрал остается астралом, да только иной он теперь.

Огромные свои сложив крыла, тихонько взвыла и оказалась в страхосфере.

Черен поднялся Боурис, искрами сыпал, в маске лицо, в гиацинтах, росших в бассейне, лыс, словно жук, обликом евнух, придатки, однако, на месте. В зале соседней роскошный стол. Накрыт для нее.

— Позвольте мне вас почувствовать прежде.

— Мне не до чувств.

Анджелин даже здесь оставалась собою. Он предложил ей поплавать, когда же она отказалась, выбрался неторопливо из зелени вод и, тело свое обмотав полотенцем, направился к ней.

— Ну что ж, — тогда после обеда.

— Спасибо, я плавать вообще не умею.

— Ты брассом поплывешь, едва увидишь наших кукол. Гелиогабал, он за собою вел ее шутя, туда, где сто, она же смело серьезным тоном:

— Мне необходимо серьезно поговорить с вами о положении дел в нашем мире.

Вокруг непомерной залы он вел ее, стены в гиацинтах, то и дело останавливается возле щебечущих стаек — гости. Спертое дыхание покрытых пылью коралловых деревьев, хрупкие кристаллогмиты, мифология простейших — всюду одно и то же, мир древний и никогда реально не существовавший. Королларий о кораллах и кристаллах.

Фигмей — один из многих — с речью, что началась прославлением Боуриса, но тут же, воспарив, он речь повел о сталелитейной промышленности некоего неназванного государства, далее речь шла о Ван Гоге, женщине по имени Мария Брашендорф или Братцендорф, что после девятидневного заключения родила, но на весах безумия сие не отразилось, ибо обитатели атлантического побережья никогда не играли существенной роли в судьбах континента. Речь благополучно проистекла, и все воссели рядом с Анджелин, хозяин дома, его рука на левой груди ее под платьем многомерным.

Банкет начался. Появилось первое блюдо — горячая вода с плавающими в ней листиками непонятного растения (все прочие блюда, подававшиеся на этом банкете, также отличались необыкновенной текучестью, что было в те времена явлением обычным). У Джи молчали все, здесь говорили все. Все было живо, все кружило.

— И ведомый нам мир, — она ввернула, — себя уже утратил, еще пара месяцев, и он провалится в тартарары. Кто может, должен сохранять до лучших времен то, что он смог донесть до этих, иначе психоделические воды затопят все и вся, вы в вашем фильме должны другим сказать об этом, когда минует это время, мы вновь отстроим прежний мир.

— Нет, нет, нет! Я вижу все иначе. Пункт Игрек — точка поворота, от которой мы и будем совершать дальнейшее наше движение, никаких запретов, никаких комплексов, никакой техники и политики. Все это там — за поворотом. Твой муж — спаситель, ведущий нас прочь от всех этих дурацких стереотипов. Мы должны забыть все, иначе мы не сделаем и шага — верно? Так я себе это представляю.

— Звучит, конечно же, красиво, но только ерунда все это, чушь. Как выжить в мире, где не сеют и не пашут, но все хотят спокойной сытой жизни, будут миром править чума и голод, не разум — чума и голод.