Дерзкая

— Хорошо… Ты права, лучше мне сделать это самому… Сядь в это кресло и закрой глаза, — он указал рукой на свое бывшее место.

Я так и сделала. Извеков продолжал ходить по комнате. Но постепенно я перестала слышать его возбужденное дыхание, вместо этого проявились цокающие звуки, издаваемые когтями пса-оборотня на плитках мостовой. Я едва успевала за черным пинчером с человеческими глазами…

… Толчки сердца стали тише и реже, и вскоре прекратились совсем. Стало тепло, тихо, и я, наконец, оказалась в состоянии дремучего беспробудного сна.

Я открыла глаза. Извеков стоял надо мной, внимательно глядя мне в глаза.

— Это все? — спросила я, очнувшись. Как бы между прочим промелькнула мысль, что мой голос звучит странно: надтреснуто и глухо, как у пропойцы. Но не задержавшись, мысль нырнула куда-то.

— Все, — отрезал Валерий.

— Ложь, — почти беззвучно прошептала я, чувствуя, как панический ужас лишает меня возможности соображать. Еще никогда у меня не было такого страха. Его липкий ледяной сгусток я ощущала физически. Он рос внутри.

— Все! — рявкнул Извеков. Но опустил глаза. Врет. Было еще что-то. Было. Ну да ладно, главное в другом:

— Что с Олегом?

— Он жив, — сразу же поспешно отозвался Извеков и отошел от меня подальше.

— Это правда?! — я бросилась на него в ярости. Он успел перехватить мои руки, когда я была уже готова вцепиться ему в горло.

— Это правда. Середа и Орешин живы, и я могу представить доказательства, — прошипел он прямо мне в лицо. Я вдруг поняла, что он меня с трудом сдерживает.

— Если ты лжешь, я убью тебя! — пообещала я, отходя от него.

Нет, не я его, а он в любую минуту может избавиться от меня, как сделал это с Александром, и оставить вместо меня кучу гниющей протоплазмы. Теперь он может делать со мной все. И никому до этого нет никакого дела, потому что и меня уже нет. Ведь на аллее Екатерина Орешина умерла. Умерла от пяти пулевых ранений.

— Ты умеешь стрелять, Валерий… Это ведь ты убил меня?

Он кивнул.

— Зачем?

— Я же говорил тебе, что Катя устраивает меня больше остальных, но я был вынужден ею пожертвовать. Не скрою, я очень об этом сожалею. Теперь целый этап работы нужно начинать сначала…

Я потрогала штопку на своей шее. Жесткость и совершенное отсутствие всякой чувствительности. Значит, теперь только серебро могло причинить мне боль. Даже серебро друга… Я вспомнила, как Олег яростно боролся с мерзкими псами, и беспокойство снова липким комком зашевелилось внутри.

— Откуда здесь браслет Олега? Он был на нем, пока… пока я была жива. Его можно было снять только с его трупа! — оборвала я рассуждения Валерия, которые он вел, не замечая, что я даже не слушаю. Он пожал плечами:

— Отчего же, возможны варианты. Он сам мог тебе его надеть. Я же говорю, что Середа жив! — настойчиво повторил он.

— А я? Что я теперь такое?

Валерий подошел ко мне и осторожно положил руку мне на плечо. Кажется, таким образом обычно успокаивают. Но как можно успокоить существо, внутри которого зреет клубок боли?

— Ты теперь — душа Екатерины Орешиной, — Валерий взял мои руки в свои, и взгляд его обрел спокойствие и уверенность, словно до этой секунды он сам сомневался в своей формулировке.

Екатерины Орешиной больше нет. А я теперь только ее душа. Черт бы побрал этого придурка Извекова!

Я резко вырвалась и бросилась к окну. Сдерживая крик, который рвался наружу сам по себе и не хотел подчиниться моей воле, я изо всех сил ударила кулаками по стеклу. Стекло было небьющимся, по нему, наверное, можно было колотить кувалдой. И я колотила, как будто там, за окном, было мое спасение, и от того, разобью я стекло или нет, зависит моя жизнь. Конечно, я ничего не разбила, да и жизни моей ничего не угрожало, потому что не было больше объекта для такой угрозы.

— Хватит, Катя, — мягко сказал Валерий, когда я остановилась. — При чем тут окно?

Окно было не при чем. Я не устала, и моим рукам не было больно, наверное, ими теперь можно заколачивать гвозди.

Я стояла и смотрела на пасмурный пейзаж за окном, но не видела его красот, так поразивших меня всего лишь два дня назад. Я стояла, вслушивалась в собственное тело и ощущала себя паралитиком. Я стояла, ходила, говорила, но не чувствовала, что я делала все это. Как же я, проснувшись сегодня, не заинтересовалась ни происхождением шрамов, ни тем, что эти шрамы, которых еще вчера не было, нисколечко не болят? Я не обнаружила и не обеспокоилась отсутствием дыхания, исчезновением чувствительности кожи…

Да, трепетное отношение Извекова к сознанию оправдывало себя. Кто бы мог подумать, что по-настоящему счастливым человек бывает в тот короткий промежуток времени, когда он уже мертв, но ему еще никто об этом не сказал… Эта мысль, в общем-то, далекая от того, чтобы быть оригинальной и остроумной, развеселила меня. Но собственный смех неожиданно напугал меня еще больше. Настоящий смех приносит облегчение. Мой же лишь механически сотрясал воздух и мертвые мышцы.

— Тебе не надо сейчас ни о чем задумываться, — подсказал Валерий. — Не стоит окунаться в переживания. У тебя теперь нет возможности дать им естественный выход.

— Я догадалась, — мрачно ответила я и услышала, как мой голос стал еще более глухим, чем раньше. — Но ведь так же невозможно. Невозможно!

Извеков кивнул:

— Конечно. Поэтому страх, ностальгия, тоска по близким могут замучить зомби и свести его с ума прежде, чем он научится контролировать их. А пока есть один легко осуществимый выход из положения…

— Какой?

Валерий оглядел меня с головы до ног и задумчиво вздохнул:

— Из тебя получится симпатичный коккер-спаниэль, правда, размерами он будет не меньше взрослой овчарки…

— Нет! Никогда, запомни! — я поняла, чем все это может кончиться, так как хорошо помнила рассказ Александра о том, как начиналась его «мертвая жизнь». Мысль о том, что мне придется рыскать по городу вместе с кровожадной стаей, чтобы сохранить рассудок, уже сама по себе могла свести с ума.

— Куда ты денешься?! — засмеялся Валерий. — Я прослежу, чтобы ты не могла выбираться из Рая в город иначе, чем на четырех лапах!

И тут я резко развернулась и ударила его наотмашь, стараясь попасть в лицо. Рука почувствовала лишь соприкосновение с его головой и то, как эта голова подалась назад. Я сбила его с ног. Валерий медленно поднялся, вытирая кровь с разбитой губы. Он хотел что-то сказать, но я повторила выпад. Тело было хоть и мертвым, но тренированным, а бесчувственным мышцам ничто не мешало разгуляться. Извеков сделал обманное движение, но все равно получил в ухо.

— Хватит же! Дождись ночи, тогда сможешь поохотиться вдоволь! — возмущенно завопил он, и я вдруг поняла, что оба удара принесли мне разрядку. Настоящую эмоциональную разрядку. Вид поверженного Извекова, его кровь, его крик принесли мне облегчение. Напряжение, постоянно подогреваемое моими же собственными мыслями, спало, и я почувствовала желание остаться в одиночестве.

— Уйди, — коротко попросила я. Валерий хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел, прижимая к губам ладонь.

Я села в кресло, закрыла глаза и стала медленно перебирать ворох новых ощущений, в который я с самого моего пробуждения — или воскрешения — сваливала все факты, все события, все свои эмоции. Я помнила предупреждения Валерия о том, что не стоило зацикливаться на своих переживаниях. Но не думать о себе теперешней и о той, что умерла на аллее, я не могла. Все ночные события были теперь так живы в моей голове, что я даже начала сомневаться, что я могла это забыть: и мгновенную смерть Александра, и урчащих собак, и Олега.

Если Александра и собак мне удалось относительно безболезненно «проехать», то ко всему, что касалось Олега, прикасаться оказалось почти физически больно. Перед моими глазами встало его окаменевшее лицо, широко распахнутые и совершенно по-детски беспомощные глаза.

Мне вдруг показалось, что я слишком рано сдалась тогда. Если бы еще немного продержаться! Впрочем, Извеков все равно добился бы своей цели.