Мальчик из саванны

Октавиан, пожав братьям руки и, кивнув в сторону Афанасия, усмехнулся:

— Живете прямо как средневековые бароны.

Следом пришла жена Октавиана с Антоном. Затем однокашники Сани по студии — Юний и Граций.

— Трижды лауреат «Золотого кольца» Денис Кольцов! — доложил Афанасий.

Увидев Саню, старый художник чуть не прослезился. Он обнял юношу, поцеловал и лишь после этого приветствовал остальных.

Гостей собралась уже целая дюжина, а Зины все не было. С волнением Саня ждал ее и гадал: какой она явится? Тихой и задумчивой? Или строгой, рассудительной?

Больше всего ему хотелось видеть ее сейчас веселой и шумной, как вихрь.

В дверях показался сияющий Афанасий и поднял руку, призывая к тишине. Необычайно торжественным голосом он провозгласил:

— К нам пожаловала королева Испании Изабелла.

Гости переглянулись. Иван подозрительно покосился на кибера: уж не свихнулся ли?

— В свое время мудрая Изабелла не оценила заслуг великого Колумба, — продолжал Афанасий. — И вот королева явилась из своего шестнадцатого века, чтобы исправить историческую несправедливость и одарить своим монаршим вниманием великих времяплавателей нашей эпохи.

Афанасий отступил в сторону и учтиво расшаркался.

В дверях возникла дама в ослепительном наряде, высокой башенкой-прической на гордо посаженной головке. «Зина», — вздрогнул Саня, и глаза его засветились восхищением: до того ошеломляюще красивой была девушка в длинном платье королевы.

Она не шла, а шествовала. Сверкали бриллианты, царственно шелестели шелка.

Гости, оценив игру Зины и ее наряд, заулыбались, кто-то захлопал в ладоши. Но королева величественно повела взглядом, и неуместные аплодисменты смолкли.

— Магеллану космоса и первому времяплавателю Ивану Яснову, — сказала она, протянув руку.

Иван склонился и поцеловал длинные с золотыми перстнями пальцы.

Королева подошла к Сане.

— Колумбу «Хроноса»… — начала она.

Саня не сдержался и фыркнул. Но королева метнула такой гневный и надменный взгляд, что он моментально притих и приник к монаршей руке.

Тут вся царственность слетела с Зины. Она взорвалась веселым смехом, стала тормошить Саню.

— Расскажи, как гулял по своим любимым пампасам. А ночевал у костра?

Представляю: черная мгла, звезды и пляшущие отблески огня… Как я завидую тебе!

«Вихрь», — улыбался Саня. Но улыбка тут же слетела. Саня увидел вмиг преобразившееся, ставшее грозным лицо Зины. Звенящим шепотом, не предвещавшим ничего хорошего, она спросила:

— А ты там зайчика не съел?

И звонко расхохоталась.

— Какие там зайчики, — смеялся Иван. — Он в своих пампасах одну лишь травку пощипывал. Кстати, не пора ли за стол?

Все уже садились, когда Афанасий доложил:

— Гость, прибывший срочным рейсом с планеты Ганимед.

«Кто бы это?» — недоумевал Иван. Но Саня сразу догадался: Юджин!

Вошел молодой художник и смущенно поздоровался, стараясь не встречаться взглядами с Денисом Кольцовым.

— А-а, — насмешливо протянул старый мастер. — Выдающийся турист…

Афанасий разносил блюда и напитки. Но Зина на этот раз была недовольна им.

— Не туда ставишь, — то и дело поправляла она. — А Юджину принеси сначала апельсиновый сок. Ты что, не знаешь его вкусы?

Кончилось тем, что девушка совсем отстранила Афанасия. Королева Испании сама взялась обслуживать гостей.

Отдохнув недельку дома, Саня отправился на Меркурий, где работал теперь Юджин.

Под исполинским куполом, защищавшим от испепеляющих лучей близкого Солнца, на Меркурии шло строительство нового комплекса института «Гелиос». Саня помогал Юджину в планировке садов и парков, в художественном оформлении жилых помещений и лабораторий. Работа увлекала. Но вскоре Саня почувствовал такую тоску по Земле, по ее тихим зорям и шумным ветрам, что Юджин сжалился и отпустил друга, пообещав навещать его.

— С туризмом покончено, — заверил он.

На Земле потянулись обычные будни — учеба в «Хроносе», встречи с Денисом Кольцовым в студии. По просьбе старого мастера Саня помогал ему учить самых маленьких студийцев — десятилетних мальчиков и девочек.

За ужином братья обменивались новостями, спорили, подтрунивали друг над другом и сообща над Афанасием. Тот не оставался в долгу: научился отвечать обидчикам вычитанными в романах колкостями и афоризмами. Получалось иногда довольно метко, но чаще всего невпопад.

После ужина Саня с полчаса простаивал за спиной брата в звездном кабинете. Потом поднимался наверх, нажимом кнопки убирал прозрачный купол своей мастерской, и та превращалась в веранду. За перилами ее шелестели верхушки деревьев сада, а с высоты открывались прибайкальские дали. Саня садился за стол и вызывал светокнигу. Читая, то и дело посматривал на горизонт: а вдруг сегодня повезет? И в один из вечеров дождался своего часа — на западе развертывался изумительный по красоте закат, именно такой, о каком он мечтал…

«Начинается, — с неудовольствием подумал Иван. — Заснет теперь под утро». Но вмешиваться не стал. Он чувствовал: у брата вдохновение, и его нельзя расплескать. Не знал, конечно, Иван что закат этот для молодого художника не только праздник освобожденных красок. Сюда, на веранду, вместе с ветром и гаснущими лучами солнца врывалось дыхание ушедших веков…

Солнце, покрываясь тускнеющей окалиной, уходило в туман, за зубчатую стену леса.

Уходил вместе с ним и Саня, уходил в дальние времена. Странные образы и видения проносились перед ним. В цепочке мелких кучевых облаков он узнавал паруса средневековых каравелл, в темных изломах туч — шлемы римских воинов и пики древнегреческой фаланги.

Закатный костер гас, уплывая за горизонт, и звал Саню еще дальше, в глубь тысячелетий. Мучительно-сладкое чувство кольнуло сердце — юноша узнал вдруг костры родного стойбища. Но вот уплыли и они, и вместе с тускнеющей зарей Саня уходил в еще более немыслимые дали, в давно угасшие времена…

Зябко поеживаясь от ночной прохлады, юноша убегал под другой, непрозрачный купол мастерской. Включив свет и приплясывая от нетерпения, хватался за кисть. Как изобразить на холсте небывалую игру красок и обрывки видений, только что уловленных им в пурпуре вечерней зари? Как воплотить на картине дыхание угасших, как закат, веков?

Дни шли, но решение не приходило. Саня улетал на «лебеде» в лесостепь, бродил в одиночестве по лугам, и голова у него кружилась от шалфейных, медовых запахов и от наплыва невиданных образов и замыслов. Картины одна заманчивей другой возникали перед ним, а из головы не выходило почему-то четверостишие старинного поэта:

Однажды Сане показалось, что из зыбкого строя видений, из этой радужной пены тумана выплывает нечто такое, что не выразить ни рисунком, ни формой, ни словом, а действительно можно лишь намекнуть звуком, неясной музыкой. Что-то степное служило этому толчком и началом. Но что? Не запахи же? И вдруг, вздрогнув, понял: ветер!

Саня садился на пригорок спиной к городу-паруснику и смотрел, как травы, набегая друг на друга, катились шелковистыми валами. Потом закрывал глаза и слушал. Как и раньше, ветер бередил душу, вызывая образы потонувшей в веках, но неугасимой в памяти родины. Но тот же древний ветер нес теперь Сане и отраду. Странную, мучительно-зыбкую, наполняющую беспокойством отраду. Чувство более властное, чем тоска по родине, овладевало им — тоска по прекрасному, по невиданной, неуловимой красоте.

В шуме ветра Саня слышал теперь не только шорохи родной саванны, но и гул ушедших веков — звон мечей в битве на Каталаунских полях, топот конницы Буденного и многое другое. Что-то емкое, огромное вставало перед ним. Это огромное хотелось воплотить в одном образе, в одной картине и назвать ее…