Дневники голодной акулы

Отложив коробку в сторону, я вертел диктофон в руках.

До сих пор мое существование было обособленным и тщательно контролируемым, все в нем подробно расписывалось наперед, все подчинялось стараниям сохранить безопасность, попыткам реконструировать события и людей, которых давно не стало, — четыре месяца жизни среди пыльных фактов, старых историй и безмолвной археологии. Но сегодня все изменилось. Окружающее преобразовалось в нечто горячее и текучее, живое и перекраиваемое как реальными событиями, происходящими сейчас, так и руками вероятности, протянутыми в будущее. Сдвиг перспективы был для меня огромен, он означал изменение самой природы времени: оно стало стремительным натиском событий, которые нельзя было замедлить, или пересмотреть, или проиграть повторно, или обдумать как следует позже, — потому что теперь я сам был частью картины, сам был в нее вовлечен.

Этого ли я хотел? И вообще — достаточно ли было во мне силы, чтобы выступать в мире вот так, под прожекторами реального времени?

Вскрыв упаковку с батарейками, я вставил две из них в гнезда с тыльной части диктофона, вдавливая каждую на место наперекор сопротивлению пружин.

Если бы я этого не хотел, то мог бы оставаться дома с поваренными книгами знаменитых кулинаров и телепрограммами, продолжать жить тихой и неприметной жизнью, прячась от теней, движущихся под волнами. Вероятно, людовициан в конце концов нашел бы меня, но остаться какое-то время в безопасности я все-таки мог. Дом, обучение, расшифровка фрагментов — таков был мир, который я знал, целостность, которую я понимал. Я мог бы обойтись лишь этим. Но теперь обстоятельства стали иными. Я сам сделал их иными.

Запуская руку в кожаную сумку мистера Никто, я нашаривал зазубренные куски пластмассы, выуживая один за другим куски раскуроченного диктофона. Нашел наконец основную часть растоптанного корпуса и осторожно извлек из разбитого гнезда крошечную кассету. На одной из ее сторон красовалась белая разветвляющаяся трещина, но никаких других повреждений я не обнаружил. Вставил ее в новый диктофон, нажал на «Воспроизведение», и динамик зашипел знакомой жестяной записью. Я улыбнулся.

— Эй!

Девушка конденсировалась из пара-туманно-облачное видение обратилось в нечто четкое и достоверное. Я протер глаза.

— Прошу прощения, — сказал я. — Задремал.

Она стояла в дверях ванной, одетая в одну из моих футболок и мешковато висевшие на ней брюки с ремнем, завязанным каким-то немыслимым узлом. Ее коротко постриженные черные волосы, насухо вытертые полотенцем, были теперь распушены, спутаны и взъерошены.

— Ничего не говори, — сказала она. — Есть у тебя щетка?

Я кивнул, указывая на полку.

— Меня зовут Скаут, — сообщила она, повернувшись ко мне спиной и с усилием протаскивая щетку сквозь волосы.

— Как раз собирался спросить, — сказал я. — А меня — Эрик.

— Эрик Сандерсон, я знаю.

— Знаешь?

Упершись в кровать локтями, я поднял голову.

— Разумеется, — Она выглядела сбитой с толку. — А ты что думал? Что я оказалась по соседству, потому что погулять вышла?

Я об этом вообще пока не думал. Оставил эту загадку стоять вместе со всеми остальными — огромными и безмолвными, как ряды причудливых каменных голов на острове Пасхи, — потому что надо было спасаться бегством. Теперь я начал понимать, что все вопросы по-прежнему пребывали на месте, ожидая, чтобы я вернулся и разобрался с каждым из них.

— Нет, — сказал я не очень решительно. — Я так не думаю.

Скаут убрала ноутбук Никто со стула, села, еще несколько раз провела щеткой по волосам, потом откинулась на спинку, укрываемую ее просторной курткой. Она была бледной и слишком уж худенькой, ей, наверное, было чуть-чуть за двадцать. Коротко постриженные черные волосы служили потрясающим контрастным фоном для ее белой кожи, а глаза у нее были зеленые-презеленые. А еще у нее были высокие скулы и то, что в телепрограммах по фитнесу называют «хорошей структурой». Я осознал, что она красавица — или, может быть, прототип будущей красавицы: в ней еще чересчур много сохранялось от детства, она словно бы не вполне доросла до той себя, которой ей предстояло стать.

Я скрестил ноги и потер лицо.

— Слушай, — сказал я, — я сейчас, ну, как бы на опасной глубине. Вроде как та жизнь, которую я до сих пор вел, не вполне с этим стыкуется. Я не, — здесь я чуть было не брякнул «Я не Эрик Сандерсон», — искатель приключений, вот что я пытаюсь сказать. Мне трудно за всем этим угнаться.

Я не вполне мог себе объяснить, зачем мне вдруг понадобилось вылезать с этими невразумительными объяснениями.

— Я тебе звонила, ты помнишь? — Она проговорила это медленно, тем тоном, каким втолковывают другу что-то такое, о чем он давно должен был знать, но, по-видимому, забыл. — Хотела направить тебя в Манчестер, но потом Никто выкинул эту штуку. Пыталась тебя предостеречь, но линия была совершенно забита.

— Так это была ты?

— А кто же еще?

Я ничего не сказал.

— Я не поняла, слышал ли ты меня вообще, так что мне пришлось вернуться сюда в надежде вовремя тебя перехватить. Учитывая наводнение, это было не так-то просто.

— Да уж, — сказал я. — Спасибо. Но… — Я приостановился, проверяя, не слишком ли глупо прозвучит мой вопрос, не смог этого определить и поэтому решился все равно его задать. — Я хочу спросить, почему?

— Что — почему?

— Что почему? Все почему. Почему ты здесь? Откуда ты знала… как ты вообще обо мне узнала?

Она полезла в карман своей куртки, достала маленькую белую карточку и поднесла к моим глазам. Это была одна из моих визиток. Наконец-то в голове у меня немного прояснилось.

— Так ты из Комитета по исследованию внепространственного мира?

— Поздравляю, — сказала она. — До тебя, я гляжу, и впрямь все туго доходит. Да, я оттуда. Ну, вроде того. Неофициально.

Я не мог придумать, что сказать.

— Я там не на полной ставке, — улыбкой она дала понять, что за этими ее словами кроется нечто гораздо большее, — но для тебя это удача, потому что в Комитете тебя давно списали со всех счетов, они не решатся прикоснуться к тебе и палкой.

Значит, они знали, все это время, когда я думал, что спятил, они на самом деле существовали и знали обо мне. Держались молчком, не вмешивались. Просто наблюдали.

— Они не хотят помогать мне из-за акулы? — Теперь моя сообразительность ускорилась. — Нет, — сказал я, обдумывая все обстоятельства. — Ты имеешь в виду мистера Никто, да?

— Я имею в виду его нанимателя. Но, как я уже говорила, с этим все в порядке, потому что я вроде как по большей мере работаю вне штата. Мой гонорар — пять тысяч фунтов, и ты должен согласиться, что это очень даже обоснованная сумма, если учесть, что один раз я уже спасла тебе жизнь. Помимо денег, мне понадобятся кое-какие предметы, которые могут попасться нам на пути, начиная с этого ноутбука.

— Постой, — сказал я. — Твой гонорар за что?

— За то, чтобы я была твоим проводником, тупица. Ты ведь ищешь доктора Трея Фидоруса, так?

— А ты знаешь, где он?

— Ну.

— Правда?

— Ну да. Пять штук. По-твоему, это грабеж?

Я немного подумал. Выбор у меня был невелик. Я мог или довериться ей, или продолжать брести в одиночку, пока не достигну окончания следа, по которому пытался идти, и что тогда? Поехать домой и умереть спокойной смертью в своей постели? Была ли еще хоть какая-нибудь другая возможность? Ответ я уже знал. Не важно, что я себе говорил, но я не мог снова обратиться в ничто, не мог отменить ничего из того, что затеял. Во всяком случае, она говорила правду — один раз она уже спасла мне жизнь.

— По рукам, — сказал я. — Но деньги ты получишь, когда мы его найдем.

— Идет. Я тебе доверяю. Лицо твое к тому располагает.

— Что это значит?

— Ты у нас человек ранимый, немного потерянный и, знаешь ли, бестолковый.

Она одарила меня быстрой лукавой улыбочкой, и что-то внутри меня вспыхнуло, что-то отдаленное, другое, знакомое. Что-то призрачное. Неуловимое, как порыв ветра. Так же быстро, как нахлынуло, это, чем бы там оно ни было, миновало.