Вейская империя (Том 1-5)

"Ничего-то он мне не скажет", - думал про себя инспектор, глядя в холодные, навыкате, глаза мятежника.

- А если я тебя отпущу, что ты будешь делать?

Кархтар молчал.

- Ну?

- Если ты думаешь, что я пойду в монахи или милостыню буду просить, то ты ошибаешься, инспектор. - Кархтар опять вспомнил, что бунтовщик должен тыкать чиновнику. - Доверившихся мне я не могу обмануть, а прощения мне заслужить нечем и незачем.

- Три войска, - сказал Нан, - в Харайне. Правительственные войска, горцы и твои люди. Когда будут драться первые два, на чьей стороне будешь драться ты?

Кархтар молчал.

- Князь Маанари не оставил после себя в крестьянских житницах ни одного зернышка - вам уж, верно, донесли об этом.

Кархтар молчал.

- Ведь это - помилование. Тебе и всем - всем мятежникам.

Кархтар пошевелился, но ничего не сказал.

Нан встал, и вытряхнул из рукава свой собственный жалованный кинжал, повернул Кархтара и принялся разрезать на нем веревки. Кончив работу, Нан поднял его за шкирку, как котенка, и поставил на ноги. Тот стоял, неуверенно потирая руки и неосмысленно улыбаясь. Нан стряхнул конопляную прядку с лезвия кинжала и сунул его в рукав бунтовщика, потом схватил его за руку и повел вон из кабинета; Кархтар шел послушно, не рыпался, и в рукав за кинжалом не лез. Они прошли по каменному коридору, вышли в сад и направились к черной калитке, выходящей на канал. Нан отпер калитку, но в последний миг, вывернувшись, уперся руками в проем, заградив Кархтару путь. Оба оказались лицом к лицу. Нан почуял слабый запах пота и крови, мятежник - аромат изысканных духов.

- Твои люди, - сказал Нан, - следят и за войском кочевников. Если вы захотите что-нибудь сообщить мне, предложить или потребовать, пошлите человека в дом красильщика Нушка по улице Мира, восемнадцать, а если не боитесь - прямо в управу. Если вам нужна власть - советую идти к горцам, а если вам и в самом деле жалко народ, который грабят чиновники, то, может быть, вы вспомните, что горцы грабят еще страшней.

Нан посторонился и выпустил руку Кархтара. Тот, быстро и не оборачиваясь, зашагал вниз, к каналу, где у берега качалась двухместная плоскодонка.

Нан следил за ним, прислонившись к стене. Канал был пустынен, и в саду, Нан был уверен, их тоже не углядел никто.

Кархтар уходил, унося в кожаном мешочке с амулетом передатчик. Нану очень не хотелось отпускать Кархтара, но ему было необходимо знать, увидится ли бунтовщик с араваном Нараем. Увидится - значит, Иров день был лишь генеральной репетицией настоящего мятежа с сыном Ира во главе; не увидится - возможно, захочет заслужить прощение, сражаясь против горцев.

А Снета все не было и не было в харчевне Лазурной Чаши, и Шаваш наконец заглянул туда сам.

Пухлая опрятная хозяйка принесла разваренного толстолобика, рис и фрукты. Шаваш напрасно звякал кошелем. Женщина уперлась: харчевня, мол, для ткачей, и мясо в лицензии не значится.

Шаваш уныло ковырял костлявую рыбку, плодившуюся в каналах так же щедро, как рис на полях... Пестрая бумажная ткань оттопыривались на стенах. От глиняного пола тянуло холодком. Компания в левом углу весьма натурально изображала за казенный счет затянувшуюся встречу земляков... Над ними висел гостеприимец Аннувата и по указанию пружинки качал головой входящим. Птичий клюв Аннуваты был отбит, и хозяин для незаметности подвесил под ним курильницу. Из курильницы шел дешевый густой дым, но отбитый клюв был виден все равно.

Все предписания касательно отделки порогов и балок были соблюдены тщательно, так, как их соблюдают только в притонах. Где-то здесь, за синими тростниковыми дверьми и бархатными кистями амулетов, играли в карты, или бросали кости, или иным образом нарушали государственную монополию на владение случайностью.

Бесклювый Аннувата качнул головой, и в двери возник человек, с которым Шаваш виделся на погребальной церемонии в управе и уж никак не ожидал встретить здесь: господин Нишен, начальник ведомства церемоний и обрядов, близкий друг господина аравана.

"Кого он здесь ищет - меня или Снета?" - подумал Шаваш. А господин Нишен уже спешил с виноватым удивлением ему навстречу. И пока чиновники говорили положенные слова, толстолобик исчез; на холщовой скатерти заскворчали истомившиеся в винном соусе перепелки, выросла струганая горка из баранины, из зелени высунулись мертвенно-белые кольца угрей и зажелтел масляными прожилками пузанок.

Господин Нишен уселся, мечтательно закатив глаза.

- Во всем Харайне, - сказал он, назидательно подняв палец, - во всем Харайне только здешняя хозяйка умеет томить перепелок по-инисски.

Шаваш со всею серьезностью кивнул: ну как же, это чтоб поесть перепелок, пожаловал сюда глава обрядового ведомства...

Тут они немного поговорили, и господин Нишен попросил за одного начальника суконного цеха, который позавчера плеснул в глаза мастера кислотой за то, что тот отказал ему во взятке. Дело должен был расследовать Нан, а ведь с каждым может случиться такая беда, особенно с человеком вспыльчивым, если он прав. Шаваш отвечал, что тем и драгоценна должность Нана, что благодаря ей можно совершать добрые дела, и они быстро договорились, что доброе дело будет стоить начальнику двести золотых.

- А что, - спросил Шаваш через некоторое время, обсасывая пряное крылышко, - говорят, господин Айцар ладит с горцами лучше официальных властей?

Господину Нишену вопрос пришелся по душе. Он отвечал, что Айцар в молодости был скромным посвященным при храме Шакуника, а храмовое благосостояние держалось торговлей с горцами. Господин Айцар месяцами пропадал в горах, и, надо думать, связей с тех пор не растерял...

Шаваш внимательно поглядел на собеседника. Что ж он: не знает о баржах, пришедших в поместье Айцара из горского лагеря? Или знает и о баржах, и о том, что Шавашу про баржи известно, и не хочет казаться чересчур осведомленным?

- Формально айцаровы рудники - храмовые земли Шакуника, - продолжал господин Нишен. - Заливными лугами они там, что ли, значатся... А когда храм погиб, многое перешло к Айцару...

Господин Нишен явно хотел рассказать об Айцаре много интересного. Не напрасно он, стало быть, водил дружбу с Митаком, управляющим Айцара. Древо дружбы принесло плод познания, как любили официально выражаться в старину.