Журнал «Если», 2000 № 03

Но тогда двенадцатилетняя девочка, не искушенная в изобразительном искусстве, просто воскликнула:

— Здорово!

Он расцвел и показал другие листы. Наброски, натюрморты, несколько портретов — и все замечательные.

— Ты учишься в художественной школе? — спросила я.

— Нет, просто занимаюсь с учителем.

— И я тоже, — сообщила я. — Фортепиано.

— Да? Классно.

Он показал мне портрет светловолосой девочки с огромными глазами. Узнав ее, я изумленно пискнула:

— Синди Леннокс! Ты ее знаешь?

— Ну да. Она из нашей школы.

Достав чистый лист, он начал рассеянно водить по нему карандашом.

— На Рождество мне подарят пейнтбокс, — объявил он, — такой… вдвое меньше этой папки, с встроенным хард-диском, с эталонами темперы и масла… зверь, а не машина!

Чтобы не ударить в грязь лицом, я похвасталась в ответ:

— А мне для моего «Музмейкера» скоро купят новую программу оркестровки. Тогда у меня будет целых пятнадцать инструментальных групп — струнные, духовые, клавишные…

Подняв глаза от папки, он улыбнулся какой-то новой догадке.

— Ты тоже из таких, верно? — спросил он.

— Из каких «таких»?

Теперь он улыбался, как заговорщик — заговорщику.

— Ну, знаешь, когда врачи кое-что с тобой делают еще до твоего рождения.

Внезапно мне стало страшно. Я отлично знала, что он имеет в виду; об этом кричала пресса, а некоторые родители даже выступали перед телекамерами, но большинство, в том числе мои папа с мамой, предпочитали помалкивать, боясь, что их детей подвергнут дискриминации, запретят (хотя это было противозаконно) соревноваться с обычными, «неусовершенствованными» детьми, участвовать в творческих конкурсах и научных олимпиадах.

Я знала, кто я такая, но поклялась родителям, что никому не открою свою тайну. Итак, я автоматически произнесла:

— Не имею к ним никакого отношения.

— Ага, как же. — Он мне явно не поверил..

Честно сказать, идея свести знакомство с похожим на меня ребенком одновременно пугала и возбуждала. Поэтому, ни в чем не признавшись, я спросила:

— А ты, значит, из «таких»?

Он кивнул, взял другой карандаш, вернулся к рисованию.

— Предки меня убьют, если услышат, но мне плевать. Я себя не стыжусь, — он поднял голову; слегка улыбнулся мне. — А ты?

Разговор принимал опасный оборот. Я быстро встала.

— Я… мне пора.

— А свой портрет ты разве не хочешь посмотреть?

— Что-о?

Развернув папку, он продемонстрировал мне лицо. Мое лицо. Не очень детально проработанный набросок в два цвета (темно-серый и бледно-голубой), но сходство было ухвачено прекрасно. Мои темные волосы, коротко подстриженные «под пажа»; мои губы, которые я всегда считала слишком тонкими, растянутые в смущенной полуулыбке; мои бледно-голубые глаза, о которых папа как-то сказал, что в них отражается небо…

— Просто отлично, — сказала я с уважением. — Можно мне…

Тут я перевела взгляд на его лицо… и застыла.

— Что случилось? — спросил он, почувствовав мое смятение. Я не ответила. Я глядела ему в глаза. Бледно-голубые, светлые-светлые. Он еще что-то сказал, но я пропустила его слова мимо ушей, засмотревшись на его губы…

— Кэти? — донеслось до меня. — Что случилось? Что-то не так?

— Все нормально, — солгала я. Но изнутри меня раздирало странное ощущение, точно я открыла для себя нечто запретное, словно, перевернув камень, увидеть под ним червяков. Такие же жутковатые и скользкие мысли зашевелились во мне при взгляде на Роберта. Я сказала ему, что мне пора домой — надо поупражняться на рояле; он опечалился, начал было вставать — но прежде чем вызвался меня проводить, я была уже далеко.

Позднее, качаясь в одиночестве на качелях в своем дворе, я осознала, что оттолкнула от себя человека, который мог бы стать для меня первым в жизни настоящим другом. От ветра слезы не стекали по моим щекам, а залетали назад в глаза. Мне чудилось, что я утону в пучине своего горя.

Разумеется, я не осмелилась сказать родителям о Роберте — боялась; они никогда бы не поверили, что я ему ничего о себе не открыла. Я потихоньку высматривала его в школе, но мне удавалось увидеть его лишь мельком, издали, и это было очень странно: школа у нас не такая уж большая. Наконец, вся дрожа от беспокойства и тоски, я подошла к Синди Леннокс в буфете и сообщила:

— На днях я встретила одного твоего друга. Роберта.

— Кого? — тупо переспросила Синди.

— Э-э-э… Я не знаю фамилии, но он тебя рисовал. Он художник.

Синди помотала головой:

— Никаких художников не знаю.

Я почувствовала себя полной идиоткой и, пробормотав что-то вроде «значит-я-что-то-не-так-поняла-извини-пока», выбежала из буфета. Я решила выкинуть Роберта из головы; в конце концов, мне на него даже смотреть жутко, так какая мне разница, кто он и откуда?

Я вернулась домой. Затем, как всегда по четвергам, мама отвезла меня на урок музыки, домой к моему учителю, профессору Лейэнгэ-ну, и на час я вся ушла в сочинения Баха и Шопена, что принесло мне огромное облегчение. Вновь оказавшись у себя, я рысью выбежала во двор, намереваясь до ужина вдоволь покачаться на качелях…

Но на качелях уже кто-то сидел.

Не Роберт — девочка. Я остановилась, как вкопанная. Она была обращена ко мне спиной, и я видела ее длинные каштановые собранные в «хвост» волосы: они взлетали и опадали, пока незнакомка раскачивалась…

Раскачивалась на МОИХ качелях. В МОЕМ дворе!

— Прошу прощения, — произнесла я. Услышав меня, она спрыгнула с качелей. Развернулась, возмущенно уперев руки в бока.

— И что же ты делаешь в моем дворе? — гневно спросила она.

Как и в случае с Робертом, у меня отнялся язык — так я была потрясена.

Передо мной стояла… я сама.

Я и не я. Волосы у нее были длиннее, «хвостик» плясал за ее плечами, как кнут. Лицо ничем бы не отличалось от моего, если б не его выражение, абсолютно не свойственное мне: презрительно искривленные тонкие губы, пышущие злобой небесно-голубые глаза, высокомерный наклон головы…

— Ну? — прошипела она капризно.

Наконец-то подчинив себе свой язык, я хрипло произнесла:

— Это… это мой двор.

Она двинулась ко мне, по-прежнему упираясь руками в бока, чванливо задрав нос.

— Неужели?

Я машинально попятилась. Она улыбнулась, чувствуя, что побеждает.

— Послушай, — произнесла она медленно, — у тебя, видимо, с головой не все в порядке, и мне с двухсотбалльным Ай-Кью как-то даже зазорно на тебя наезжать, но… ладно. Это твой двор, значит, ipso facto, ты… Кэтрин Брэннон?

Я не могла оторвать от нее глаз. Это было все равно, что смотреться в зеркало — вот только твое отражение вряд ли будет на тебя нападать. Я так долго молчала, что она заговорила вновь:

— Ау? Ты что, хотя бы относительно умной не можешь прикинуться? Тем более, что пытаешься выдать себя за победительницу физико-математической олимпиады округа Фэрфакс…

Мне стало плевать, где она там победила. Эта хамка меня допекла.

— Я! ЗДЕСЬ! ЖИВУ! — истошно завопила я, с удовольствием заметив, что она поморщилась. — Мне все равно, кем ты себя считаешь, но это мой дом!

Хрустально-голубые глаза — мои глаза — побелели от ненависти.

— А вот мы сейчас поглядим, чей это дом, — холодно прошипела она и, повернувшись на каблуках, рванулась к нашему особняку. Юркнув в заднюю дверь, которую я оставила открытой, она скрылась из виду.

Я помчалась вдогонку. Пробежала через кухню в гостиную, где отец как раз собирался посмотреть по телевизору новости.

— Где она? — вскричала я, пыхтя. Он поднял брови.

— Кто — «она»? И почему, мадемуазель, вы орете, будто вас режут?

— Девочка! Которая сюда вбежала! У нее… — я едва не выпалила: «У нее мое лицо», но прикусила язык.

— Сюда вбежала только одна девочка, — произнесла мама из-за моей спины. — Это ты.

Они не лгали. Я обшарила свою спальню, гостиную, столовую, даже кухню — наглая девчонка как сквозь землю провалилась. Ошарашенная, я отбивалась от настойчивых расспросов родителей. В конце концов сказала им, что просто валяла дурака, играя в догонялки с воображаемой подругой.