Владимир Чигринцев

— Отведай, Владыко, — произносит он со страхом, почти не глядя на Оборотня, и, когда тот обмакивает нос в кутье, с облегчением бросает в залу: — Ну, ешьте, братцы, ешьте, родные мои. — Печально подносит к беззубому рту железную моталыжку, с усилием сжимает челюсти, на удивление легко оторвав кусок, принимается скорбно жевать.

Все молча следуют его примеру: кто-то впивается со стоном в коричневую шестерню, кто-то, откинув голову назад, аккуратно опускает в рот промазанную, легко складывающуюся в звеньях цепь. Один вовсе тщедушный дедка черпает из алюминиевой миски гайки, бросает в рот и, уставясь на соседа слепым глазом, жует, жует, жует.

Вошедшего Чигринцева радушно усаживают за стол, наливают кружку солярки, пододвигают миску с накрошенным зубилом глушителем «Белорусца».

— Давай с нами, не стесняйся, тут все запросто, — приглашает длинный усатый парень. — Я когда буровиком работал, они нас мучили, а теперь мы их поедаем.

Отказаться невозможно. Воля берет губами кусок ржавой трубы. Кусок оказывается вполне съедобным, только слишком жёсток.

Время от времени кто-то произносит в пустоту здравицу, навроде: «За бедную Катю!» или «За Катино счастье!» Сдвигаются кружки, стаканы, ходят поршнем почерневшие, мазутные кадыки, солярка и машинное масло, несмотря на жуткую вонь, проливаются в желудки. Важно только сперва удержать, успеть занюхать хоть винтиком, хоть ржавым гвоздочком, хоть мелко нарезанным ломтем тракторной шины.

— По какому случаю праздник? — решается наконец спросить соседа Воля.

Пес на своем возвышении вдруг, весь ощетинившись, подается вперед, пронзительно буравит чужака горящим кровавым глазом. Все сообщество по его команде немедленно вскакивает, с нескрываемой угрозой, тяжело дыша, смотрит на пришельца.

— А ты думаешь небось, мы тут одни дурни собрались? — зло, с грубым вызовом откликается немолодой сосед.

— Да нет, мужики, вы не поняли, я по-доброму спросил, не понимаю же, — бормочет в оправданье Чигринцев.

Пес фыркает, лениво опускает нос в миску с кутьей.

— A-а… — тянут со всех сторон, — если по-доброму, другое дело, так ведь Первый Вторник на неделе! — Лица оттаивают, к нему тянутся дружеские руки, его хлопают по плечу, ощупывают, осматривают городскую одежду. Оборотень лапой отталкивает миску, она катится по полу, рис с изюмом веером летит под ноги собравшимся. Нехотя, вальяжно гадкая собака проходит по зале, ныряет в дверь.

— Охота! Охота! Владыко желает, повеселите, ребятушки! — блеет Огурец со своего места.

— Пойдем, пойдем, на охоту сведу, — срывается вдруг один старичок. — Охота тут знатная.

— Давай! Вали, мужики! — ревет застолье. Все высыпают на двор, вооруженные старыми охотничьими ружьями. Огурец раздает картечные патроны, расставляет по номерам в кустах около похеренной одноколейки, идущей за сельскими огородами. Собака заняла привычное, отведенное, видно, ей место — высокий столбушок с крышей — нечто среднее между конурой и скворечником. Мужики стараются не глядеть в ее сторону, на лицах их появляется отрешенное выражение.

— Тихо, мужики, счас погонят, — предупреждает Огурец, слюнявит палец, многозначительно выставляет над головой. — Западный, матерый! — поясняет непонятно. Оборотень на столбушке начинает тоскливо подвывать.

— Ишь, — комментирует кто-то, — «Экстру» учуял, ихне дело, им надо ее.

— Как же — Владыко… — добавляет смущенно голос. Мужики зачем-то снимают шапки, суют их за отвороты пиджаков, ватников, тулупов. Лица смазанными пятнами белеют на ветру.

— Егерь-то, егерь, не опасно? — спрашивает молодой совсем, первый раз, видно, допущенный, сивый парень.

— Егерей теперь по херу мешалкой, как нас, родный мой, — отвечает ему запростецки толстенький и добродушный в пиджачишке и галстуке селедкой.

— Глава наш, местной администрации хозяин, — шепотом сообщают Воле, — сперва не хотел идти, но упросили — третью неделю с нами гуляет.

Из-за леса раздается сиплый гудок. В черном дыму появляется допотопная дрезина. На длинном тросе за ней, на платформе, новенький шестисотый «мерседес».

— Во немец сработал!

— Не по нам сделано!

— Господская штучка, видно сразу!

— А мощь, мощь, как у секача, я прошлый раз весь патронташ рассадил, пока его уговорили!

— Сказывают, рамная машина, и расход у ей — хоть до Москвы без остановки!

— Ты и завернешь, без остановки, а цилиндров-то двенадцать горшков, жрет, что твой комбайн.

Влекомая дрезиной, платформа медленно приближается, на дальних номерах начинают постреливать. Собака воет все сильнее, тоскливый и злой вой ее продолжается всю недолгую охоту. Брызгами летит стекло, блестящие бока покрываются рваными ранами.

— На убой крепок, под низ, под низ наподдай! — летят над цепью советы.

— А говорил — рамный! — с хохотом перезаряжая ружье, кричит сивый парень, посылая вдогон изрешеченному остову заряд картечи.

Наконец чей-то мастерский выстрел сбивает покореженную машину с платформы. Пес махом слетает с командной высоты, исчезает в овраге за насыпью, где упал «мерседес». В наступившей тишине слышно его урчанье, в воздух взлетают поролон, резиновые коврики, куски обшивки сидений. Наконец и там все затихает.

— Напиться ему надо, — скупо комментируют происходящее. Мужики вытирают со лба пот, надевают шапки, сдают оружие специальным собирающим из молодежи.

— По клюкву! По клюкву, родные мои! — раздается блеющий голос Огурца. Откуда-то сбоку выныривает черный упырь, замирает, как лагерная тварь на краю колонны. От него противно несет бензином.

Все выходят на вспаханное поле. Появляются молодые, что собирали ружья, несут тяжелые короба с клюквой, раздают всем пригоршнями спелую красную ягоду в специальные туески.

— Давай! А и мать ее яти! А жалко, что ль? — кричат, подогревая себя со всех сторон.

— Жалко, родные, очень жалко, но надо Владыку потешить, — блеет Огурец и, дико взвизгнув, принимается расшвыривать клюкву вокруг себя.

Все следуют его примеру.

— А теперь вприсядку, родные мои, за меня постарайтесь, болею же, артрит замучил, — не унимается Огурец.

Разошедшихся мужиков не надо уже и упрашивать — начинается дикий пляс. Красные брызги летят во все стороны, пачкают одежду, лица, руки.

— Эх, за Катю, да за Катю, да за Катю-Катю-Катю! — выпевают мужики в остервенении, давят чавкающую землю. Молодые все подсыпают и подсыпают под ноги, пока поле не превращается в сплошной кровавый кисель. Жуткая собака следует сзади процессии, носом подгоняет отстающих, теснит их к дальнему лесу. Чигринцев стоит, где застыл, возле кромки поля, смотрит.

Вдруг откуда ни возьмись на поле высыпает разношерстная собачья свадьба. Бобики, Лихаи, Дозоры, Громы, шавки без роду-племени, нечесаные, в репьях, уродливоногие, кривобокие, преследуют зажимающую хвостом зад маленькую, утомленную сучку. Стая трехает по липкому клюквенному полю, кружит, время от времени собаки меняются в цепи местами, порыкивают на конкурентов, но не отводят нацеленных носов от заветной, славно пахнущей заводилы. Наконец утомленная сучка ложится, собаки пристраиваются рядом, радостно щерят рты, с распаренных языков капает теплая тягучая слюна.

Черный кобель, гонящий по лесу стадо мужиков, останавливается, нервно тянет носом воздух. Оборачивается, подмечает свадебный кортеж. Вмиг с него слетает вся осанистость, на глазах он превращается в обыкновенного драного кобеля. Все мигом забыв, мчит через поле к своим.

Его встречают предупреждающим рыком, и он покорно занимает место где-то в хвосте кавалькады, нетерпеливо скулит, обнюхивая зад выродившемуся полуболонистому ублюдку. Тот, как заведено, не обращает внимания на заднего, дрожит всем телом, морщинистой шеей тянется вперед. Прилегшая было сука встает, семенит куда-то прочь. Вся процессия следует за ней и скоро исчезает в ближайшем овраге. Черный кобель с белым горлом, скуля и повизгивая от нетерпения, догоняет их вприпрыжку.

Чигринцев остался один, приплясывающие мужики почти слились с лесом. Почему-то страшно обернуться назад. Наконец, сделав над собой усилие, оборачивается. Весь деревенский скот собрался сзади, смотрит сквозь него укоризненно, жует молчаливую жвачку, блестит глупыми печальными зрачками. За ним, у самой околицы, стоят красивые и разные женщины в чистых праздничных одеждах. Они машут исчезающим мужичкам белоснежными платочками. Некоторые умильно плачут, некоторые ласково и робко улыбаются, некоторые сосредоточенны, слегка отрешенны, как на старых довоенных фотографиях.