Троя

Лежа на дне глубокой Бреши, мужчина помолился за Аду и будущее дитя (после активации новых функций она бы легко узнала, кого ожидает — сына или дочку). Мужчине так хотелось очутиться рядом с женой! И он молился Богу, о котором никогда не задумывался по-настоящему, Тихому Богу, перед кем трепетали Сетебос и его раб Калибан, судя по невнятной болтовне уродца на острове Просперо. Харман страстно желал и просил одного: чтобы любимая была жива, здорова и счастлива, насколько это возможно в ужасные времена и в разлуке с дорогим человеком.

Засыпая, мужчина услышал, как с неприятным скрежетом и завываниями зычно выводит рулады Мойра. И сонно усмехнулся. Надо же, тысячи лет сверхразвитой медицины, нанотехнологий и перестройки ДНК так и не излечили «постов» от банального храпа. Хотя, конечно, если за образец брали человеческое тело Сейви…

Харман забылся, не успев додумать мысль.

71

Ахиллес жалеет, что не умер.

Душный воздух Тартара пропитан зловониями, нещадно разъедает легкие, глаза слезятся от нестерпимой рези, кожа и внутренности будто бы сами не знают: взорваться ли им вовнутрь или наружу от безумного давления, и великанша Океанида так свирепо стискивает человека в крепко сжатом кулаке, что ребра трещат, и будущее представляется настолько чертовски туманным, что ахеец умер бы с радостью, лишь бы разом покончить со всем этим.

Но квантовая Судьба не оставила ему выбора. Фетида, эта бессмертная стерва-мамаша, умело изображавшая преданную любовь к кратковечному Пелею — к мужчине, коего быстроногий привык почитать как отца, — и без зазрения совести согласившаяся переспать с Кронидом, эта кошелка подводная, держала отпрыска в Небесном огне, что создало определенную точку квантовой сингулярности для гибели Ахилла, условием которой стали действия ныне покойного и кремированного Париса — вот, как говорится, и весь сказ.

Остается только страдать и наблюдать за тем, что творится вокруг тесной, стремительно сжимающейся сферы, пронизанной болью и неудобством.

Чудо-юдо-дочери Океана — Иона, Пантея и Азия — бодро шествуют сквозь ядовитую мглу навстречу яркому мерцанию, вероятно, порожденному извержением вулкана; третья из сестер сжимает Пелида в громадном потном кулаке. Кое-как разлепляя пылающие веки, сквозь потоки слез, вызванных едким чадом, а не избытком чувств, мужеубийце удается разглядеть высокие скалистые гряды, ворчащие вулканы, бездонные расщелины, наполненные лавой и невиданными чудовищами, гигантских сороконожек (видимо, родственников Целителя на Олимпе), возникающие во мгле силуэты иных титанов, чей рев и грохочущие шаги то и дело оглашают тьму, обрамленные огнем небесные тучи, яростные прочерки молний и прочие электрические явления.

Внезапно великанша Пантея изрекает:

— Я вижу трон эбеновый и тень под пологом. [104]

И стерва по имени Азия отзывается раскатами, похожими на рокот камнепада в горах (Ахилл не в силах даже зажать пораженные шумом уши ладонями в кислотных ожогах):

— Но полог упадает.

Пантея присоединяется к сестрам:

— Я вижу мрак, и стрелы тьмы похожи на стрелы солнца, вставшего в зените, как нестерпимо яркое пятно. Ни силуэта, ни лица не видно, и все ж мы чувствуем, что это Дух.

Теперь подает голос Демогоргон, и быстроногий зарывается лицом в гигантскую шершавую ладонь великанши, тщетно пытаясь приглушить боль от всепроникающих инфразвуковых ударов:

— ХОТИТЕ ЧТО-НИБУДЬ УЗНАТЬ — СПРОСИТЕ, ОКЕАНИДЫ.

Азия протягивает руку с корчащимся на ней человеком:

— Поведай нам, что за зверушку мы тут поймали? По виду и манерам — не морская ли это звезда? Смотри, сколь занятно она извивается и пищит!

Демогоргон трубит в ответ:

— О НЕТ, В ТВОЕЙ РУКЕ ВСЕГО ЛИШЬ КРАТКОВЕЧНЫЙ, ХОТЯ ОН И ОБРеЛ БЕССМЕРТЬЕ ПО НЕДОСМОТРУ НЕБЕСНОГО ОГНЯ. АХИЛЛ ЕСТЬ ИМЯ ЭТОГО СОЗДАНЬЯ, И ДОМ ЕГО ОТСЮДА ДАЛЕКО. ДО НЫНЕШНЕГО ДНЯ ОН ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК, НИСШЕДШИЙ В МРАЧНЫЙ ТАРТАР.

— А, — разочарованно тянет Азия и небрежно сажает надоевшую игрушку на раскаленный, как печь, валун.

Жар охватывает ахейца, тот снова продирает глаза: на сей раз, из-за близкого извержения, видно гораздо лучше, но это не радует. Мужчина в ужасе смотрит на огненную реку из лавы, что с обеих сторон огибает его дымящийся камень. Подняв же глаза на Демогоргона, воссевшего на троне выше всех разъяренных вулканов, на эту бесформенную пустоту, облеченную пологом с капюшоном, уходящую вверх на многие и многие мили, Ахилл испытывает неудержимый рвотный позыв. И с облегчением уступает ему. Океаниды, похоже, не замечают его неучтивости.

Азия вопрошает Демогоргона:

— На что еще ты можешь дать ответ?

— НА ВСе, ЧТО ВЫ ПОСМЕЕТЕ СПРОСИТЬ.

— Кто создал мир и все живое? — интересуется эта самая словоохотливая, если не самая умная, по мнению воина, из трех дебильных сестер.

— БОГ.

— Кто создал в нем все сущее, — не унимается Азия, — желанья, мечты и разум?

— ВСЕМОГУЩИЙ БОГ.

«А он не слишком-то разговорчив, — заключает про себя Ахиллес. — В голове, должно быть, ветер гуляет… если у парня вообще отыщется голова».

Чего бы он только не дал за возможность подняться на ноги, вытащить из-за пояса меч и прикрыться щитом! Первым делом герой с наслаждением порешил бы Демогоргона, потом сестричек-титанид… медленно.

— Кто создал непонятное волненье, когда дыханье ветерка весной иль милый голос, внятный только юным, рождает слезы, чье сиянье ярче сиянья незаплаканных цветов, и обращает белый свет в пустыню, когда умолкнет?

Мужчину опять выворачивает — уже не столько из-за головокружительного зрелища, сколько по эстетическим соображениям. Все-таки первыми нужно будет прикончить Океанид. А сучку Азию Ахиллес был бы счастлив убить несколько раз подряд. Вот было бы здорово поселиться в ее пустой голове, как в доме, используя глазницы вместо окон.

— МИЛОСЕРДНЫЙ БОГ, — нараспев произносит Демогоргон.

В греческом языке нет подобного выражения, однако Пелид понимает то, что заявил бестелесный дух. Ахейца нимало не удивляет, что громадные Океаниды и это порождение мрака изъясняются именно по-гречески. В конце концов, они же титаны, а не какие-нибудь варвары.

— Но кто же создал зверства, и безумства, и ужасы, которые свисают со звеньев движущейся цепи жизни при каждой новой мысли человека и волокут ее в могильный ров? Но кто придумал тщетные надежды, и ненавистью ставшую любовь, и угрызенья горше вкуса крови, и боль с ее истошным завываньем, переходящим постепенно в крик…

Тут она обрывается на полуслове.

Ахилл от души надеется, что в преисподней разразился какой-нибудь катаклизм; сейчас он уничтожит весь этот мир, поглотит Азию с ее сестрами, точно легкую медовую закуску на мирмидонском празднестве… Однако, с трудом разлепив обожженные веки, мужчина видит перед собой всего лишь круг света, изливающий ослепительное сияние в багровое марево.

Брано-Дыра.

Из яркого блеска является фигура. Она отдаленно напоминает человека, но собрана из металлических сфер. Круглую форму имеет не только голова: из шариков составлено и туловище, и расставленные в стороны руки, и чуть подгибающиеся ноги. Разве что ступни и ладони, покрытые чем-то вроде бронзы, смутно походят на человеческие. Существо приближается. Из сфер, заменяющих ему плечи, вырываются два снопа света. Правая ладонь выпускает красный луч не толще метательного копья и направляет его на сестер Океанид, отчего их кожа шипит и покрывается волдырями. Великанши пятятся, ступая по лодыжки в кипящей лаве. Алый свет для них не помеха: дочери Океана прикрывают лица и глаза от режущего сияния, что истекает из Браны.

— Ахиллес, чтоб тебе, так и будешь тут валяться?

Гефест! Теперь мужеубийца видит: железные пузыри, тяжелые перчатки и толстая обувь — это всего лишь защитный костюм. На спине калеки коробится и дымится «мешок для дыхания», а верхняя сфера прозрачна, будто стекло, на котором играют блики от плечевых прожекторов и ручного лазера и сквозь которое можно различить уродливую бородатую физиономию карлика.