Бреслау Forever

— Не хотите тушенки? Самогона?

— Я не был в вермахте! — воскликнул немец, заслоняя жену и дочку. — Только в фольксштурме! Я уже стар!

— Да вас никто ни в чем не обвиняет.

— Я всего лишь хочу выехать в Германию. Хотя Бреслау люблю.

— Знаю, — ответил Борович на своем безупречном немецком языке. — А я люблю свое Вильно. К своему несчастью, мы переехали в Краков. А там отца забрали и убили. Но я вас ни в чем лично не обвиняю. Еще сегодня сядете в поезд в Германию, если таковой будет.

— А что с нами будет сейчас?

— Мы не из гестапо. — Борович вдруг рассмеялся. — Конечно, сейчас мы располагаемся в том же самом здании, но мы не бьем. Гарантирую, еще сегодня вечером вы будете в поезде.

Немец вздохнул с облегчением, хотя все так же трясся от страха. Странное состояние. Облегчение и недоверие. Женщины, стиснув губы, все так же стояли неподвижно, как будто вся эта ситуация их не касалась. Борович с любопытством наблюдал за мужчиной. Он все же решил его успокоить.

— Держитесь храбрее. Вы же немец, и едете в Германию. А я — поляк, и еду в Америку. Так кому лучше?

Немец совершенно одурел.

— Я пошел на сотрудничество с этой их милицией, — продолжал Борович. — Я должен решить одно дело, и тогда меня отпустят. Так что, видите, мы в подобной ситуации.

Немец явно расслабился, хотя и не до конца.

— Я хочу домой! — воскликнул он.

— Я тоже хочу домой. — Борович закурил очередную сигарету. — Вся проблема в том, что у меня его нет. Благодаря вам.

— Я не был солдатом. В своем единственном настоящем бою я принял участие во время силезского восстания. Помню только, как один из ваших, ужасно молодой, выскочил из-за угла и рубанул одного из наших по руке. Штыку у него был замазан дерьмом, так что нашему отрезали руку. А когда я схватил этого повстанца, то он еще бросил ножом в офицера. И убил его.

Борович задумался, все время прикусывая губу. Снова озарение.

— Ты видишь, как оно все зацепляется?

— Что зацепляется?

— Сейчас ты увидишь своего приятеля.

— Которого?

— Погоди минутку.

Так молча они просидели с десяток минут. Борович, когда уже докурил сигарету, начал жевать спички. Это дело не было похоже на остальные. Слишком много совпадений, слишком много случайностей, слишком много троп, ведущих к цели. Вот только, чем была эта цель? Он надеялся на то, что переживший ритуал гестаповец ему что-то расскажет.

Тишину прервал приход Мищука с Васяком в сопровождении охранников, которые несли заключенного.

— Кугер? Это ты? — воскликнул стоявший под стенкой немец.

— Першек? Ты жив? В последний раз мы виделись, когда поляки резали нас под Горой Святой Анны [53].

— Мы пережили. — Вдруг до немца дошло, что его слышит польский офицер, превосходно знающий немецкий язык, и сменил тон. — Руку я помню, когда тот парень бросился на тебя. А что с ногой, приятель?

— Русский бомбардировщик. Я был в Бреслау во время осады.

— Хорошо уже, хорошо, — перебил их Борович. — Давайте покончим с воспоминаниями. Кстати, мой прадядя, если так можно выразиться, тоже там сражался. Правда, с другой стороны. — Он рассмеялся. — Гора Святой Анны, или как тогда ее называли, Аннаберг… Там и вправду была такая уж резня?

— Была.

— Поверьте мне, герр офицер, — прибавил Першек. — Настоящая кровавая баня. А когда ваши пошли на штыки, это уже был ад. Когда мы там убивали, я видел дантовские сцены.

— Ну вот, выходит, дядя говорил правду. — Борович потер висок. — А мне казалось, что все это только стариковские фантазии.

— Может, примемся уже за дело? — перебил на сей раз Мищук.

— Секундочку. — Боровичу никак не удавалось чего-то понять. — А это правда, что когда наши пошли в штыки, вы свернули свое левое крыло?

— Это было правое крыло, герр офицер. Вы глядите с иной перспективы. С противоположной.

— Ну да. Вы правы.

Мищук уже не мог сдержаться.

— Может, мы все-таки начнем?

— Да, конечно. — Только Борович не мог еще закончить: — А когда наши вошли в церковь? Что происходило там?

— Бойня, герр офицер. Истинная резня. Мы их, а они нас. Ножи, штыки, винтовочные приклады, кулаки и даже зубы. Один из ваших, раненный, так вообще схватил гранату в зубы и вырвал чеку. А потом обхватил нашего офицера. Оба погибли.

— Погодите, погодите, ведь это интересно. Были ли там вокруг цветы?

— Не знаю. Я не глядел. — Немец ненадолго задумался. — Возможно, и были, только кто обращал на это внимание в бою. Какие-то церковные приношения. Или, скорее, горшки с цветами. Понятия не имею.

— Нет, нет. Я не собираюсь выпытывать вас про цветы, но про того человека, который схватил гранату в зубы и взорвался в объятиях германского офицера.

— Не знаю. Все это я видел краем глаза. После взрыва у всех отняло слух. Ваши стреляли, мы — тоже, в замкнутом помещении. Так никто ничего уже не слышит даже после первого выстрела. Не говоря уже про гранату.

Кугер наклонился на своем стуле.

— Я знаю, к чему он ведет, — сказал он, перебивая Першека. — Взрывающиеся люди!

— Именно это я и имел в виду, — усмехнулся Борович. — У нас с этим тоже проблема.

Кугер наклонился еще сильнее, балансируя на грани падения.

— Что вы хотите узнать?

— Я прочитал все ваши акты. Исключительно скрупулезно составленные. Так что о следствии я знаю все. Но меня интересует кое-что другое.

— Что же?

— Видите ли, в нашем аресте сидит гестаповец, переживший ритуал. Но он не хочет говорить. Все-таки лучше, если переговорит земляк с земляком.

— Я не буду его допрашивать.

— Видите ли, вы — офицер полиции, каким был и я. Давайте поговорим, как коллега с коллегой. Вы не зверствовали по рабочим или концентрационным лагерям. Так что, можем поговорить, как культурные люди.

— Нет!

— Хорошо. — Борович тут же согласился. — Поглядите. Мое предложение таково. — Он открыл ящик стола. — Мое предложение таково… — повторил он. — Банка тушенки, хлеб, бутылка самогона, поскольку сейчас это самая верная валюта, и вот эта бумага.

— Какая бумага? — рот Кугера был переполнен слюной.

— Подтверждающая, что уже сегодня вы можете ехать в Германию. Герр Першек с семьей отвезут вас на вокзал. И сейчас же! На вот этой вот тележке. — Борович говорил медленно, четко и убедительно. — Одна беседа, и вы отправляетесь на вокзал. Одна беседа!

Кугер инстинктивно хотел закрыть лицо руками, но ему это не удалось по причине увечья.

— Нет.

— Видите ли, с этой бумагой можно поступить по-разному, — издевался Борович. — Я могу ее порвать. — Он надорвал листок где-то на сантиметр. — Могу отрывать кусочки. — Он оторвал небольшой фрагмент. — И могу отдать ее вам. Выбор всегда за человеком. Что вы предпочитаете? Свободу и Баварию через пару дней или же нашу уютную тюрьму?

Борович оторвал следующий кусочек. И еще один. И еще.

— Хотите эту бумагу? Я вам не даю ее прочитать, потому что по-польски вы не понимаете. Но даю вам слово чести офицера, что она настоящая. — Он оторвал очередной кусочек. — Хотите? Потому что я уже близок к самой главной печати.

— Да! Да! Да! — закричал Кугер. — Хочу!

— Тогда допросите гестаповца.

— Jawohl.

Борович повернулся к Мищуку с Васяком.

— Прикажите его привести.

Кугер указал подбородком на письменный стол.

— Зачем. Тут имеется консоль. Набираете номер заключенного и вам приводят его из комнаты охранников. Это американцы продали нам этот патент.

— То есть: шесть, шесть, шесть. Число зверя. — Борович ехидно усмехнулся. — Не думаю, чтобы тут заключенных нумеровали. Это вам не Аушвиц.

Мищук с Васяком отправились за охранниками. Борович игрался с немцами. Он глядел на них то грозно, то ласково. Игрался консолью. Интересно, говорили ли что-либо эти лампочки и звонки крестьянам, мобилизованным с Полесья? Могли ли они читать? Сначала русские, затем немцы и снова русские. Никто из них не успел закончить школы. Некоторым даже предложили бесплатные экскурсии «Сибирь-Тур». Тем не менее, дураками их назвать было нельзя. Один из них вскочил в кабинет с ППШ в руках.