Фирмамент

Все, кроме Мартина и Бориса, огляделись, проверяя справедливость его слов. Сумрак гасил перспективу, но восходящее солнце пускало ослепительных зайчиков по неприветливому зеркалу и они яркими полосами пронизывали густой и тягучий воздух, который и воздухом называть не стоило, настолько он был непригоден для дыхания, втыкаясь мириадами ледяных крючков в ноздри и горло при вдохе и вырывая их из эпителия при выдохе. Проступая в ночном зрении резкими тенями засвечиваемой черно-белой фотографии, окружающие горы сменяли рассыпанные головешки промороженного камня на перченные сланцем торосы, где обнадеживающий язык ледника лохматился многочисленными притоками, причудливыми тропинками, уводящими в лабиринт неизвестности, ревущего тысячеголосьем заключенного в нем оголодавшего Минотавра ветра.

— А если использовать глетчер? — предложил Кирилл, — Для начала закрепим шлюпку чем-нибудь, чтобы она не соскользнула, а затем попытаемся взлететь.

Мартин покачал головой. Он чуял, что в здешнем неразбавленном человеческим присутствием и жизнью месте им не будет успеха, но ощущение стоило конвертировать во что-то более привычно-логическое.

— Какая длина спуска?

— Семьдесят пять, — оценил Кирилл.

— Семьдесят три, — поправил Фарелл. — Полно камней и ям, внизу резкий переход в торосы.

Мартин посчитал.

— Учитывая общий вес, скольжение, ветер, то один шанс у нас есть, и это плохо. Нас соблазняет рискнуть в заведомо проигрышной игре.

— А что скажет наш друг-ключик? — пнул Борис ящик.

Остолбеняющая тишина просочилась в сонату ветра, тоскливо тронула замершие сердца, но с легкостью и удивительной беззаботностью отпустила.

— Не надо так, — попросила Одри.

Борис посмотрел на маленькую черную стерву, но ярость разбилась об обезличенность упакованных карнавальных фигур, где даже взгляд прятался под чернотой моноглаза, обращая их в сборище жукоглазых ксипехуз, стерильных в стремлениях и желаниях, как будто и в самом деле человеческие тела с остатками страдания запихнули в неповоротливые хитиновые оболочки без всякой возможности выказать даже самые примитивные чувства.

— Мы, наверное, должны были погибнуть… — призналась девушка.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что столь благоприятным стечением обстоятельств мы обязаны нашему бесчувственному червю? — с примиряющей язвительностью спросил Борис.

— Это бесполезное препирательство, — вмешался Фарелл. — Предлагаю следующий план. Мы спускаемся к подножью, проходим торосы и пытаемся отыскать ровную стартовую площадку. Не может быть, чтобы в здешнем холодильнике не оказалось идеального кубика льда.

— Может быть, — мрачно резюмировал общее невысказанное мнение Мартин. Что-то тревожное вплеталось в стерильный запах промороженного воздуха и льда, пронизывало вонь догорающего корабля и резонировало изнемогающим беспокойством. Нечто мрачное, холодное, холоднее снега, обжигающее и механическое приближалось из-за горизонта, надвигалось и отбрасывало свою тень, которую только и можно было уловить в непроглядной тьме слепоты.

— Что будем делать с коффином? — кивнул на ящик Кирилл.

— Придется взять с собой. Сделаем сбрую и будем впрягаться по очереди.

— Коммандер, мы же только идем искать взлетную площадку, — напомнил Борис. Присутствовать в одном объеме пространства с этим, а тем более тащить это на себе казалось настолько невозможным, что он был бы только рад, если бы ящик сгинул в обломках сбитого корабля. Впрочем, такое было абсолютно невозможно — коффин действительно являл собой отмычку, ключ к нынешней вероятности, склеивая их жизнь и судьбы в неделимую целостность, омываемую тьмой меона. Вопрос заключался не в том — брать или не брать, а в — быть или не быть. Хотя, судьбы определенно текла сейчас под знаком Кано, быть все еще хотелось.

— Мы можем ее не найти, — ответил Фарелл. — Тогда не будет смысла и возвращаться.

Спускаться оказалось просто — достаточно упасть на спину и скатиться вниз по яшмовому языку ледника, внимательно следя за тем, чтобы не налететь на валун. Багровый солнечный диск уныло застыл над краем горизонта, сгустив и прибив тени к самой земле, но где-то за горами, словно огромный гриб, уже поднималось слепящее сияние попавших в ловушку холодных зеркал лучей, высекающих в густоте криогенной атмосферы стоячий блеск вечной слепоты. Даже Мартин ощутил щекочущее давление на дряблые веки, невероятно жаркое дыхание ломающихся световых траекторий, за тонкой пеленой которых скрывалось истинное понимание природы света — недостижимого качества, иронии природы, милосердия кармы.

Серыми горошинами они скакали по безмолвию гор, дети хроноса, в огне спустившиеся в царство вечности, оседлавшие центр мироздания, невинно фокусируя, притягивая к себе равнодушное внимание растекающихся в древней породе эгрегоров — бесконечного наследия укутанной смертью эволюции. Хотелось смеяться, но тишина жесткой ладонью запечатывала рты, и лишь Одри позволила себе сесть на коффин, всадником управляя идеально прямой траекторией падения, где по прихоти случая им не попалось ни одного камня, ни одной ледяной глыбы, лишь прямая выверенная река, слоящаяся всеми оттенками белого.

— Эхой! — закричала черная бестия, въезжая на черном помеле в толпу неторопливых мужчин, раскидывая их в снег инерцией ведьминого наслаждения, рассыпающей волю дикой и веселой ярости. От неожиданного падения некоторые из баулов сработали, выбрасывая из расходящихся отверстий уже готовые к немедленному употреблению автоматы и гранатометы. Рассвирепевший Борис подхватил подвернувшуюся в руки железку и разодрал воздух на головой Одри длинной, невразумительной очередью медленно угасающих в холодном желе трассерных огней и рева керамитовых пуль. От неожиданности все замерли, ожидая немедленного и столь же жесткого ответа — не от девушки, а от пробуждающихся гор, вновь потревоженных едкой эссенцией смерти, но разноцветье свистящих радуг угасло, и лишь цепь белесых облачков растягивалась в прозрачность кстати надвинувшимся шквалом.

Мартин отобрал у Бориса автомат и на ощупь быстро упаковал рассыпанную амуницию в баулы. Борису внезапно захотелось вытереть вспотевшее лицо здешним снегом, выглядевшим рассыпчато невинным, но в жутком холоде тающая вода выковывалась в булат острейших иголок, только и ждущих, чтобы впиться в податливую плоть, стащить ее с черепа анестезирующей неотвратимостью пыточной щетки.

— Будем надеяться, что это имело какой-то смысл, — задумчиво сказал Фарелл.

— Больше не повториться, коммандер, — повинился Борис, а Одри вообще промолчала. Бессмысленно ругаться, жаловаться и врезать по морде — их пара была теми крайними точками, напряжение и разряды между которыми еще плотнее сплетали мировые линии компании, пропускали по ним облегчающие обоюдную усталость и раздражение разряды мелочных ссор, пикировок, дурацких шуток. Шутовское безумие оказывалось неотъемлемым аккордом всех тщательно разработанных и благополучно проваленных планов, чтобы в самый катастрофический момент вбросить в игральный круг джокер, двойную шестерку, ингуз, выбивая их из крепких и цепких объятий безвыходности, безнадежности и вклинивая в медленные жернова судьбы с минимальными потерями. Главным оказывалось не замыкать их накоротко, не помещать в одну связку, прокладывая неминуемый взрыв собственным терпением и мудростью.

— Двигаемся цепью, — объявил Фарелл. — Кирилл впереди, Борис замыкающий. Мы с Мартином впрягаемся в упряжь, Одри — перед нами.

Кирилл хотел что-то возразить, но промолчал. Какая-то странная мысль лишь вильнула хвостом в мутной глубине, но по рисунку ряби пока еще нельзя было догадаться о ее содержании. Оставалось лишь терпеливо ждать. А вот с терпением у них были проблемы.

Бродячий цирк или оркестр, нелепый в своих масках, груженный странными футлярами и впряженный в черный гроб, покидал место крушения. Изломанная линия морен таранилась узкими стрелами ледника, обращая отвердевшую воду в причудливую дельту — основной поток распадался и вновь соединялся, минуя приземистые и высокие башни белых дворцов, где сквозь агатовую линзу проглядывали окаменевшие тени допотопных животных, а марево остывшего солнца висело алыми полотнищами над идущими людьми. Они выбрали наиболее широкую протоку, поросшую антрацитовыми рифами нунатак, и неторопливо вползли в обмороженную глотку изголодавшегося лабиринта. Борис напоследок оглянулся на изгаженную тлеющими обломками гору, дым которых тонкими хлыстами вытягивался в покрасневшее небо, длинными водорослями покачиваясь в русле неторопливого, дежурного ветра — бессильного последыша угасшего шторма. Так что его ярость была лишь вычурным мазком на точном указателе их приземления. Он вздохнул, взгромоздил футляр на плечо и пошел вслед коффина, стараясь не наступать на остающиеся в фирне длинные царапины, придерживаясь правой или левой стороны движения.