Эйфельхайм: город-призрак

— Я мог приказать тебе вернуться в лазаретто, — сказал властитель.

Дитрих откусил кусок от яблока и ощутил на языке кислоту. Он взглянул на подсвечники, на серебряную чернильницу, на зверей, злобно глядящих на него с ручек высокого кресла Манфреда.

Манфред подождал секунду, затем отложил нож и подался вперед:

— Но мне нужен твой ум, а не покорность. — Он засмеялся. — Теперь они достаточно долго пробыли в моих лесах, чтобы с них можно было получить за это плату.

Дитрих попытался представить себе Эверарда, собирающего оброк с герра Увальня. Он передал Манфреду слова слуги: что их повозка сломана и они не могут уехать. Властитель Хохвальда в задумчивости потер подбородок:

— Возможно, это к лучшему.

— Я думал, вы хотели, чтобы они ушли, — осторожно сказал Дитрих.

— Так оно и было, — ответил Манфред. — Но нам нет нужды слишком спешить. Есть еще кое-что, что я должен узнать об этом странном народе. Ты слышал гром?

— Весь день. Приближается гроза.

Манфред отрицательно покачал головой:

— Нет. Это грохот от pot de fer. Они были у англичан в Кале, а потому я знаю, какой звук они издают. Макс со мной согласен. Я думаю, что у твоих «прокаженных» есть черный порох или же им известен секрет его изготовления.

— Но в этом нет никакого секрета, — сказал Дитрих. — Брат Бертольд [101] открыл его во Фрайбурге еще во времена Бэкона. Ему было известно об ингредиентах от Бэкона, хотя и не о пропорциях, которые он выяснил путем проб и ошибок.

— Именно ошибки меня и заботят, — сказал Манфред сухо.

— Бертольда называли Черным из-за того, что он часто бывал обожжен своим порохом. — Оккам подарил Буридану копию рукописи Бэкона, снятую монахами Мертон-колледжа непосредственно с оригинала, и Дитрих с жадностью ее прочел. — Именно селитра производит взрыв, насколько я помню, вместе с серой, чтобы заставить ее гореть и… — Дитрих остановился и посмотрел на Манфреда.

— …И уголь, — мягко закончил Манфред. — Уголь из ивы лучше всего, как я слышал. А мы недавно лишились своих углежогов, не так ли?

— Вы рассчитываете, что эти крэнки изготовят черный порох для вас. Но зачем?

Манфред откинулся назад к каменной стене. Он сцепил пальцы под подбородком, опершись локтями на ручки кресла.

— Затем, что ущелье является естественным путем между Дунаем и Рейном, а Соколиный утес сидит подобно затычке в бочке. Торговый поток иссяк до тонкой струйки — а вместе с ним и мои сборы. — Он улыбнулся. — Я хочу разрушить Соколиный утес.

Дитрих был согласен с тем, что на фон Фалькенштайна, грабителя паломников и монахинь, давно нужна управа. И все же он спрашивал себя, понимает ли Манфред, что черного пороха, достаточного для того, чтобы обрушить Соколиный утес, было более чем достаточно для того, чтобы стереть с лица земли замок Хохвалъд. Дитрих пришел к выводу, что это будет сложным замыслом, который потребует безошибочного расчета. Если крэнки смогут благополучно управиться с адской смесью и Манфред узнает ее состав от них, сколько времени потребуется для того, чтобы об этом узнал весь христианский мир? Чего тогда будут стоить замки и крепостные стены?

В его воображении строй крестьян нес по полю битвы «огнеметатели» Бэкона, а закованные в броню боевые телеги Вигевано изрыгали каменные ядра из огромных pot de fer. Бэкон описывал небольшие пергаментные трубки, которые его друг Гийом Рубрук [102] привез из Катая и которые взрывались с оглушительным шумом и ослепительной вспышкой. «Если сделать их крупнее, — писал Бэкон в своем „Opus tertius“, — никто не сможет противостоять шуму и ослепляющему свету, а если пергамент заменить металлом, сила взрыва станет еще большей». [103] Бэкон был человеком огромного и пугающего предвидения. Подобные штуки, расставленные на поле сражения, могли уничтожить кавалерию целой нации.

Вернувшись в свой дом, Дитрих увидел, что часовая свеча погасла. Он насыпал немного трута в зажигательную коробку и запалил его от кремня. Возможно, однажды какой-нибудь ремесленник смастерит достаточно компактные механические часы, чтобы они умещались в комнате, — тогда вместо того, чтобы забыть зажечь свечу, он забудет поднять противовес. С помощью фитиля Дитрих перенес пламя к часовой свече. Огонь разогнал сумрак по углам комнаты. Дитрих наклонился, чтобы посмотреть который час, и с удовольствием обнаружил, что, судя по положению солнца, времени было потеряно немного. Свеча, должно быть, погасла совсем недавно.

Он выпрямился — и сотни огоньков затанцевали, отразившись в углу комнаты в сферических глазах крэнка. Дитрих ахнул и отступил на шаг.

Крэнк протянул свою неестественно длинную руку со свисающей с нее сбруей, которую носили многие их слуги. Дитрих не шелохнулся, и тогда крэнк яростно затряс ею и постучал себя по голове, чтобы показать такую же на себе. Затем он положил упряжь на стол и отступил назад.

Дитрих понял. Он натянул на себя сбрую и, после того как гость продемонстрировал, как ее следует носить, затянул ремешок.

Головы у крэнков были меньше по размерам, и потому сбруя на Дитрихе сидела плохо. Не были должным образом расположены и уши этих созданий, так что, когда Дитрих вставил в свое «ракушку для слуха» — он увидел, как это проделал крэнк, — другая часть сбруи, mikrofoneh, не оказался у его рта. Крэнк одним махом перепрыгнул стол и схватил Дитриха.

Дитрих попытался вырваться, но хватка крэнка была слишком крепкой. Он несколько раз быстро коснулся головы Дитриха — однако не бил, — и, когда существо отступило в сторону, священник обнаружил, что теперь ремешки подогнаны более удобно.

— Хорошо ли теперь сидит сбруя — вопрос, — спросил голос в его ухе.

Почти непроизвольно Дитрих повернул голову. Затем он понял, что штучка в ухе должна таить в себе даже еще меньшего по размерам «домового», чем ящик в крэнковом жилище. Он повернулся и пристально посмотрел на своего гостя:

— Ты говоришь в свой mikrofoneh, и я слышу тебя из этой ракушки.

— Ja, doch, [104] — сказало существо.

Поскольку не может быть действия на расстоянии, здесь, верно, присутствовало что-то, посредством чего передавался импульс. Но если бы голос распространялся по воздуху, он бы услышал звук напрямую, а не через этот механизм. Следовательно, должен существовать эфир. Неохотно Дитрих прервал свои рассуждения:

— Ты пришел, чтобы передать сообщение, — догадался он.

— Ja. Тот, кого ты называешь Скребуном, спросил, почему ты не вернулся. Герр Увалень беспокоится, поскольку думает, что знает причину. Они не поверили в то объяснение, которое предложил я.

— Ты слуга. Тот самый, которого они попытались избить.

Воцарилась тишина, пока крэнк размышлял над ответом.

— Возможно, не «слуга» в вашем употреблении, — сказал он наконец.

Дитрих позволил себе оставить это без ответа:

— А чем ты объяснил им мое отсутствие?

— Тем, что ты боишься нас.

— И это выбило Скребуна из колеи? У него-то синяков нет.

— «Выбило его из колеи…»

— Это образное выражение. Был так удивлен, что упал, как спелый плод.

— Ваш язык странен, однако картина в голове яркая. Но подожди. Скребун понаблюдал за твоими… Твоими занятиями? Да. Он заметил, что ты такой же натурфилософ, что и он. Поэтому он отверг мое предположение.

— Друг кузнечик, ты, очевидно, думаешь, что объяснил этим что-то, но я теряюсь в догадках о том, что же именно.

— Те, кого бьют, принимают милость быть избитыми — как следует знать любому натурфилософу.

— Так у вас это обычное дело? Я могу вообразить себе и большие милости.

Крэнк махнул рукой:

— Возможно, «милость» неподходящее слово. Ваши понятия странны. Увалень видит, что нас мало, а вас много. Он произнес фразу в своей голове, что вы нападете на нас — и вот почему вы держитесь от нас подальше.