Марун: Аластор 933

Под тяжелыми черными тучами насупилась непроглядная тьма. Пардеро чувствовал, как в нем растет и ширится что-то опьяняющее подобно власти — он становился стихийной, бесстрашной частью мрака... Пардеро остановился. Ноги его напряглись, готовые к прыжку, руки приподнялись, ожидая какого-то действия. Озираясь, он ничего не видел — только далеко позади туманно светился Газвинский лагерь. Глубоко, прерывисто вздохнув, Пардеро снова попытался извлечь из колодца памяти представление о себе — на что-то надеясь, чего-то опасаясь.

Пустота. Все, что он помнил, начиналось в зале ожидания космического порта в Карфонже. Он знал, что раньше происходили какие-то события, но обрывки воспоминаний ускользали — неузнанные, как голоса, почудившиеся во сне. Зачем он здесь, в Газвине? Чтобы заработать деньги. Сколько он здесь пробудет? Пардеро забыл — или чего-то не понял в том, что ему говорили. Его душило болезненное возбуждение — умственная клаустрофобия. Пардеро опустился на колени и опустил голову, стуча лбом в упругий болотный торф, вскрикивая от бессилия и безысходности.

Шло время. Пардеро поднялся на ноги и медленно побрел обратно в лагерь.

Через неделю Пардеро узнал о существовании и функциях лагерного врача. На следующее утро он назвался больным во время переклички и явился в диспансер. На скамьях уже сидели десятка полтора арестантов. Молодой врач, недавно закончивший медицинское училище, вызывал их по одному. Недомогания — непритворные, воображаемые и вымышленные — были связаны, как правило, с работой: ломота в пояснице, аллергические реакции, простуды, бронхит, инфекционное воспаление укусов лишайниковых блох. Непродолжительный опыт работы в лагере уже научил врача разбираться во всевозможных уловках заключенных, мечтавших провести пару дней в постели. Настоящим больным он прописывал лекарства, симулянтам — раздражающие кожу мази или вонючее рвотное.

Врач подозвал Пардеро к столу и оглядел его с головы до ног:

— А с тобой что?

— Я ничего не помню.

— Даже так! — врач откинулся на спинку стула. — Как тебя зовут?

— Не знаю. Здесь, в лагере, меня зовут Пардеро. Вы можете мне помочь?

— Скорее всего нет. Вернись на скамью и подожди — я закончу прием через несколько минут.

Разобравшись с остальными пациентами, врач вернулся к Пардеро:

— Что ты помнишь, и с каких пор?

— Я прилетел в Карфонж. Помню звездолет. Помню зал ожидания — раньше ничего.

— Вообще ничего?

— Ничего.

— Ты помнишь, что тебе нравится, а что — нет? Ты чего-нибудь боишься?

— Нет.

— Амнезия, как правило, вызывается подсознательным стремлением подавить невыносимые воспоминания.

Пардеро с сомнением покачал головой:

— По-моему, это маловероятно.

Молодого врача заинтриговал необычный случай. Кроме того, он был рад возможности развеять скуку. С полусмущенной улыбкой он спросил:

— Если ты ничего не помнишь, откуда ты знаешь, что вероятно, а что нет?

— Наверное, не знаю... У меня что-нибудь не так с головой?

— Травма не исключена. Часто болит голова? Ощупывая голову, ты замечаешь боль или, наоборот, потерю чувствительности в каком-нибудь месте?

— Нет.

— Тогда дело, скорее всего, не в травме. Опухоль мозга вряд ли привела бы к общей потере памяти... Посмотрим, что говорят справочники.

Пробежав глазами несколько страниц, врач поднял глаза:

— Можно попробовать гипноз, шоковую терапию. Но, честно говоря, тебе это вряд ли поможет. Амнезия обычно проходит сама собой — со временем.

— Мне кажется... что память не вернется сама собой. Что-то лежит... в голове, как тяжелое одеяло. Оно меня душит. Не могу его сорвать. Вы сумеете меня вылечить?

Пардеро выражался с простотой, заслужившей расположение врача. Кроме того, доктор интуитивно ощущал странность пациента — внешность Пардеро, его манера держаться и говорить трагически не вязались с лагерной обстановкой. Человек попал в беду — и не знал, почему.

— Очень хотел бы тебе помочь. И помог бы, но не умею, — признался врач. — Экспериментировать опасно. Моей квалификации недостаточно.

— Полицейский инспектор советовал обратиться в госпиталь коннатига на Нуменесе.

— Разумный совет. Я собирался рекомендовать то же самое.

— Где Нуменес? Как туда попасть?

— На звездолете. Насколько мне известно, билет обойдется в двести с чем-то озолей. Ты зарабатываешь три с половиной в день. Если перевыполнять норму, можно получать и больше. Когда наберется двести пятьдесят озолей, купи билет до Нуменеса. Так будет лучше всего.

Глава 2

Пардеро работал с безудержной энергией фанатика одной идеи. Ежедневно он выполнял полторы нормы, а порой и две — что вызвало у собригадников сначала презрительные насмешки, потом язвительную брань и, наконец, холодную молчаливую враждебность. В довершение ко всему Пардеро отказывался участвовать в жизни лагеря — все свободное время он проводил, уставившись в стереоэкран. Арестантов это задевало. Принимая действительность за воображение, они считали, что Пардеро воображает себя лучше других. Пардеро ничего не покупал в лагерной лавке и, вопреки любым ухищрениям, не соглашался участвовать в азартных играх, хотя время от времени, мрачно улыбаясь, подходил и наблюдал за игрой, что изрядно раздражало игроков. Дважды его тумбочку взламывали и обшаривали желающие перераспределить доходы в соответствии со своими представлениями о справедливости, но Пардеро не снимал деньги с лагерного счета. Убедившись в бесполезности словесного запугивания, громила Воэн решил научить Пардеро не задирать нос, таковой нос расквасив, но столкнулся с сопротивлением настолько бешеным, что почувствовал себя в безопасности только под носом у надзирателей. С тех пор он старательно обходил Пардеро стороной.

Тем временем барьер, разделявший память и сознание Пардеро, оставался непроницаемым. Собирая коконы на болоте, он без конца спрашивал себя: «Кто я? С какой планеты? Чему меня учили? Кто мои друзья? Какому врагу я обязан беспамятством?» Пардеро вымещал раздражение на ползучем колукоиде, заслужив репутацию одержимого.

Его избегали и побаивались.

Пардеро, в свою очередь, загнал лагерную действительность в отдаленный уголок сознания, не желая засорять память подробностями арестантской жизни. Он не возражал против работы, но прозвище «Пардеро» его возмущало. Носить чужое имя — все равно, что носить чужую одежду: возникает ощущение нечистоплотности. За неимением настоящего имени, однако, приходилось довольствоваться чужим, а первое попавшееся было ничем не хуже любого другого.

Гораздо больше его волновала невозможность остаться в одиночестве. Близкое соседство трехсот человек вызывало омерзение. Пардеро особенно страдал во время еды, когда сидел в столовой, старательно не отводя глаз от миски, чтобы не видеть неприкрыто кусающие, жующие, глотающие пасти. Невозможно было не слышать, тем не менее, отрыжки, чавканье, вздохи насыщения, шипение и бульканье прихлебываемой баланды. Несомненно, он вырос в обстановке, где такое поведение было недопустимо. Но где? Где он вырос?

Вопрос приводил в пустоту, лишенную даже намеков на воспоминания. Где-то жил человек, наспех обрезавший ему волосы, отобравший у него все документы и предметы, позволявшие удостоверить личность, и отправивший его, как новорожденного в посылке, странствовать по звездному скоплению. Иногда, пытаясь представить себе врага, Пардеро улавливал внутренним слухом отдаленные каскады звуков, пульсирующие подобно многократному эхо раскатистого хохота. Но стоило сосредоточиться, наклонив голову — и отзвуки пропадали.

Наступление темноты продолжало его тревожить. Нередко он порывался уйти в ночные болота, как будто во мраке его ждала неотложная встреча, но сопротивлялся непонятному побуждению — отчасти от усталости, отчасти потому, что боялся собственного сумасшествия. Пардеро сообщил лагерному врачу о вечерних поползновениях, и тот согласился с тем, что их следовало подавлять по меньшей мере до тех пор, пока не станет известен их источник. Врач похвалил Пардеро за трудолюбие и посоветовал накопить как минимум двести семьдесят пять озолей на тот случай, если возникнут непредвиденные расходы.