Портреты его детей

Но она не позволила себя отвлечь.

— Ты же ни разу его Эдвардом не назвал, — повторила она.

— Да, — ответил он. — Совершенно верно. Я не называю его Эдвардом, я называю его Хью, потому что он уличный мальчишка, потому что это его уличная кличка и он не терпит, чтобы его называли Эдвардом. Но это все равно его имя, понимаешь? Эдвард — его имя. Оно ему не нравится, но это его хреновое имя, и в финале он говорил, что его имя — Эдвард, и это чертовски важный момент. Поэтому мы не можем назвать ребенка Эдвардом, так как он уже назван Эдвардом, и мне надоел этот разговор. Если родится мальчик, можем назвать его Лоренсом в честь моего деда.

— Но я не хочу, чтобы его звали Лоренсом, — прохныкала она. — Так старомодно! И ведь его будут звать Ларри, а я «Ларри» терпеть не могу. — Почему ты не назвал Лоренсом своего персонажа?

— Потому что его имя Эдвард.

— Я ношу нашего ребенка. На-ше-го, — сказала она и положила руку на вздутый живот, словно Кантлинг нуждался в напоминании.

Ему надоело спорить. Ему надоело обсуждать. Ему надоело, что его отвлекают от работы.

— И давно ты носишь ребенка? — спросил он, откидываясь в кресле.

— Ты знаешь, — ответила Хелен с недоумением. — Уже семь месяцев. С неделей.

Кантлинг наклонился вперед и хлопнул ладонью по стопке напечатанных листов рядом с машинкой.

— Ну а я вот этого ребенка ношу уже три чертовых года. Это четвертый хреновый вариант — и последний. Он был назван Эдвардом в первом варианте, и во втором, и в третьем варианте — и останется, черт побери, Эдвардом, когда чертова книга выйдет. Он был Эдвардом целые годы до той блаженной памяти, когда ты решила устроить мне сюрприз, не приняла мер и в результате забеременела.

— Это нечестно, — сказала она жалобно. — Он просто персонаж. А это наш ребенок.

— Нечестно? Хочешь, чтобы было по-честному? Ладно. Пусть по-честному. Наш первенец получит имя Эдвард. Это по-честному?

Хелен просветлела. Она робко улыбнулась. Но он поднял ладонь и продолжал, не дав ей ничего сказать:

— Конечно, по моим расчетам, я кончу эту чертову штуку через месяц, если ты не будешь все время меня отвлекать. А тебе осталось ждать подольше. Но честнее я ничего предложить не могу. Разрешись до того, как я напечатаю «КОНЕЦ», и получай своего Эдварда. Или мой ребенок, — он снова хлопнул ладонью по рукописи, — будет первенцем!

— Ты не можешь… — начала она.

Кантлинг забарабанил по клавишам машинки.

— Мой первенец, — сказал Ричард Кантлинг.

— Он самый, — ответил Хью, приветственно взмахнул бутылкой и сказал:

— За отцов и сыновей! — Долгим глотком допил пиво и швырнул бутылку через комнату в камин, где она разлетелась стеклянными брызгами.

— Это сон, — сказал Кантлинг.

Хью ехидно хмыкнул.

— Послушай, старик, не крути! Я же тут. — Он вскочил на ноги. — Блудный сын вернулся! — Он отвесил насмешливый поклон. — Так где же хреновый упитанный телец и прочая фигня? Хоть бы пиццу заказал!

— Хорошо, я подыграю, — сказал Кантлинг. — Чего ты от меня хочешь?

Хью ухмыльнулся.

— Кто? Я? Хрен его знает. Я-то ведь никогда не знал, чего хочу, как тебе известно. — Никто во всем хреновом романе не знал, чего он хочет.

— В этом был весь смысл, — сказал Кантлинг.

— Усек, — ответил Хью. — Что я, идиот, что ли? Сынок Дикки Кантлинга никак не идиот, верно? — Он двинулся к кухне. — В холодильнике есть еще пиво. Хочешь бутылочку?

— Пожалуй, — сказал Кантлинг. — Ведь не каждый день мой старший сын меня навещает. «Дос эквис» с ломтиком лимона, будь так добр.

— Пьешь теперь всякую дрянь с клевыми этикетками, а? Фигня. Как насчет «Пильза»? Было время, когда ты сосал «Пильз» не хуже всех прочих. — Он скрылся за кухонной дверью. Вернулся он с двумя открытыми бутылками «Дос эквис», всунув пальцы и их горлышки, а в левой руке сжимая сырую луковицу. Бутылки позвякивали друг о друга. Одну он протянул Кантлингу. — Бери! Я вот тоже решил приложиться к культуре.

— А лимон? — спросил Кантлинг.

— За своим хреновым лимоном сам сбегай, — ответил Хью. — Лишишь меня содержания или как? — Он ухмыльнулся, подкинул луковицу и отгрыз порядочный кусок. — Лук! — сказал он. — Это я, папаша, тебе припомню! Мало того, что должен жрать сырой лук, так, фигня, ты подстроил, что мне это дерьмо даже не нравится. Так прямо и написал в чертовой книжке.

— Совершенно верно, — сказал Кантлинг. — Лук несет двойную функцию. На одном уровне ты его ел, просто чтобы показать, какой ты крутой. Никто еще из ребят в «Риччи» этого не мог, и ты так зарабатывал авторитет. Но на более глубоком уровне, вгрызаясь в луковицу, ты символически провозглашал свою жадность к жизни, свою тягу к ней всей целиком — к горькому и жгучему, а не только к сладкому.

Хью откусил еще кусок.

— Фигня! — буркнул он. — Надо бы тебя заставить сгрызть луковицу, посмотреть, как тебе понравится.

Кантлинг отпил пива.

— Я был молод. Это же моя первая книга. Тогда мне этот штрих казался очень удачным.

— Жри его сырым, — сказал Хью и доел луковицу.

Ричард Кантлинг решил, что эта уютная семейная сцена слишком затянулась.

— Знаешь, Хью, кем бы ты ни был, — сказал он, — ты совсем не то, чего я ждал.

— А чего ты ждал, старик?

Кантлинг пожал плечами.

— Я создал тебя своей мыслью, а не своей спермой, и потому в тебе от меня гораздо больше, чем могло бы оказаться в любом порождении моей плоти. Ты — это я.

— Э-эй! — буркнул Хью. — Невиновен, ваша милость. Я тобой и за миллион не стану!

— У тебя нет выбора. Твоя история возникла из моих подростковых лет. С первыми романами всегда так. «Риччи» — это «Пицца Помпеи» в Нью-Йорке. Твои друзья были моими друзьями, а ты был мной.

— Да неужто? — отозвался Хью с ухмылкой.

Ричард Кантлинг кивнул. Хью расхохотался.

— Как бы не так, папаша!

— То есть как? — окрысился Кантяинг.

— Ты живешь в дерьмовых выдумках, старик, чуешь? Может, тебе и нравится сочинять, будто ты был похож на меня, да только это фигня с любой стороны. Я в «Риччи» был заводилой. А ты в «Помпее» был очкариком и жался у игрового автомата. Меня ты заставил трахаться до опупения в шестнадцать, а сам голые сиськи увидал, когда тебе за двадцать было, в этом твоем занюханном колледже. Ты неделями пыхтел над шуточками, которыми меня заставлял сыпать направо и налево. А сумасшедшие номера, которые я откалывал в книжке? Что-то проделывал Немчура, что-то проделывал Джо, а что-то никто не проделывал, но ты-то никогда ничего из этого не делал, так что не смеши меня!

Кантлинг чуть покраснел.

— Я писал роман. Да, в юности я был немножко отчужденным, но…

— Чокнутым, — сказал Хью. — Чего вилять-то?

— Я не был чокнутым, — отрезал Кантлинг, которого это задело. — «Болтаясь на углу» — правдивая вещь. И нужен был герой, занимающий более центральное место, чем когда-то я. Искусство черпает из жизни, но организуя ее, оформляя, конструируя. Он не может просто ее воспроизводить. Именно это я и делал.

— Не-а! Делал ты вот что: высасывал Немчуру, и Джо, и всех остальных. Прикарманивал их жизнь, старик, и всю честь приписал себе. Даже втемяшил себе в башку психованную мыслишку, будто я построен на тебе, и так долго это думал, что поверил. Ты пиявка, папаша. Ты чертов вор!

Ричард Кантлинг задыхался от ярости.

— Вон отсюда! — крикнул он.

Хью встал и потянулся.

— У меня сердце, мать его, разрывается. Что же ты, папаша? Выгоняешь малютку-сына на холодную годину? Что, не так? Пока я сидел в твоей чертовой книжке, когда ты командовал всем, что я говорил и делал, я тебе нравился, так? А вот теперь, настоящий, я тебе не слишком по вкусу, верно? В этом вся твоя беда. Настоящая жизнь тебе всегда нравилась куда меньше книг.

— Жизнь мне нравится, заруби себе на носу! — отрезал Кантлинг.

Хью улыбнулся. Он стоял, как стоял, но вдруг весь как-то поблек, утратил плотность.

— Н-да? — сказал он, и его голос прозвучал слабее, чем раньше.