Пассажиры с пурпурной карточкой

– Вертеп вертопрахов, – говорит Чиб громко, глядя на ожиревшие лица, гигантские соски, округлые огузки. Они поднимают брови. Что за чертовщину несет там наш полоумный гений?

– А ваш детка все-таки приотстал в умственном развитии, – говорит один из маминых друзей, все смеются и отхлебывают пива. Анжела Нинон, не желая пропускать кон и полагая, что Мама все равно скоро включит разбрызгиватели для устранения дурных запахов, писает под себя. Гости смеются над ней, а Вильгельм Завоеватель выкладывает на стол свои карты.

– Я открываюсь.

– А я всегда открыта, – говорит Мама, и все трясутся от хохота.

Хочется заплакать, но Чиб не плачет, несмотря на то, что его с детства приучали: плачь, когда возникнет такое желание.

(«…тебе полегчает; и возьмем викингов: какие это были мужчины, а плакали, как малые дети, когда им хотелось». – Из популярной фидеопрограммы «Материнские хлопоты»; с разрешения двести второго канала.)

Он не плачет, сейчас он чувствует себя человеком, вспоминающим свою мать, ту, которую любил и которая умерла, но смерть случилась давно. Мать давным-давно покоится под оползнем жировых складок. Когда ему было шестнадцать, у него еще была прелестная мать.

Затем она как отрезала его от себя.

Семья, что транжирит – это семья, которая число свое ширит

– Сынок, я мало что получаю от этого, но я делаю все, потому что люблю тебя.

Затем: толще, толще, толще! Куда делась твоя мать? В глубину жировых толщ. Она тонула в них по мере того, как жирела.

– Сыночек, ты бы хоть иногда заходил поболтать со мной.

– Мама, ты же отрезала меня от себя. И ничего страшного. Я уже взрослый парень. И у тебя нет оснований думать, что мне захочется начать все сначала.

– Ты больше не любишь меня!

– Что на завтрак? – спрашивает Чиб.

– Чибби, мне пошла хорошая карта, – отвечает Мама. – Ты ведь говорил мне тысячи раз, что ты взрослый мальчик. Один разок приготовь себе что-нибудь сам.

– Зачем ты звонила мне?

– Я забыла, когда открывается твоя выставка. Хотелось бы вздремнуть немного перед тем, как пойдем.

– В четырнадцать тридцать, Мама, но тебе не обязательно идти туда.

Губы, накрашенные зеленой помадой, расползаются, как гангренозная рана. Она почесывает один из напомаженных сосков.

– А я хочу поприсутствовать. Не хочу пропускать триумф моего сына. Как ты думаешь, тебе присудят премию?

– Если не присудят, нам грозит Египет, – говорит он.

– Эти вонючие арабы! – говорит Вильгельм Завоеватель.

– Это все Управление делает, а не арабы, – отвечает Чиб. – Арабы приехали сюда по той же причине, по которой нам, может быть, придется уехать отсюда.

(Из неопубликованной рукописи Старика: «Кто бы мог подумать, что в Беверли Хиллз появятся антисемиты?»)

– Я не хочу в Египет, – хнычет Мама. – Ты должен получить эту премию, Чибби. Я не хочу покидать свой насест. Я здесь родилась и выросла; точнее, на Десятом горизонте, но все равно, и когда я переезжала, все мои друзья переехали вместе со мной! Я не поеду!

– Не плачь, Мама, – говорит Чиб, страдая вопреки своему желанию. – Не плачь. Ты же знаешь, правительство не имеет права заставлять тебя насильно. Они не имеют права тебя трогать.

– Придется ехать, если хочешь, чтобы тебе продолжали выдавать на сладенькое, – говорит Завоеватель. – Конечно, если Чиб не получит премию. А я не стал бы его упрекать, если б он вообще не устраивал этой выставки. Не его вина, что ты не можешь сказать «нет» дяде Сэму. Ты получаешь по своей пурпурной карточке – плюс те деньжата, которые платят Чибу с продажи его картин. И все равно не хватает. Ты тратишь быстрее, чем что-то получаешь.

Мама вопит в ярости на Вильгельма, они исчезают. Чиб их отключает. К черту завтрак, можно поесть и позже. Последнюю картину для Праздника нужно закончить к полудню. Он нажимает на пластинку, и голые стены яйцевидной комнаты открываются в нескольких местах, все необходимое для работы выдвигается на середину, словно дар электронных богов. Зьюксис остолбенел бы, а Ван Гога хватил бы удар, если б им показали холст, палитру и кисть, которыми пользуется Чиб.

Процесс создания картины заключается в том, что художник по очереди сгибает и придает определенную форму каждому из нескольких тысяч проводков на разной глубине. Проволока очень тонкая, видна только под увеличительными стеклами, и при работе с ней требуется чрезвычайно деликатное обращение. Чем объясняются и очки с толстыми линзами, которые надевает Чиб, и длинные, почти как паутинка тонкие инструменты в его руке на первых этапах создания картины. Проходят сотни часов медленного, кропотливого труда (как в любви), прежде чем проводки приобретают нужные очертания.

Чиб снимает очки-линзы, чтобы оценить произведение в целом. Затем он берется за распылитель краски – покрыть проволочки нужным цветом или оттенком. Краска высыхает и затвердевает в течение нескольких минут. Чиб подсоединяет электрические контакты к «корыту» и нажимает на кнопку, подавая небольшое напряжение на проводки. Те, электропроводки Лилипутии, раскаляются докрасна под слоем краски и испаряются в облачке голубого дыма.

Результат: трехмерное произведение, состоящее из краски, застывшей как скорлупа, на нескольких уровнях под внешней оболочкой. Скорлупки имеют разную толщину, но все они настолько тонкие, что свет проникает сквозь верхнюю оболочку на нижнюю, если картину поворачивать под разными углами. Часть оболочек-скорлупок служит лишь как отражатели, чтобы усилить световой поток и таким образом улучшить обзор внутренних деталей.

В выставочном зале картина крепится на автоматической подставке, которая поворачивает «холст» на двенадцать градусов влево от осевой линии и затем вправо от оси.

Звучно квакает фидео. Чиб, чертыхаясь, сомневается: не отключить ли его. Хорошо хоть это не внутренний переговорник с очередной Маминой истерикой. Нет, для Мамы еще рано; она позвонит, и довольно скоро, если начнет по-крупному проигрывать в покер.

О сезам, откройся!

Пойте, о спицы, о дяде Сэме

Старший Виннеган пишет в своих «Частных высказываниях»:

Взгляд у Аксипитера точно как у чрезмерно подозрительного сапсана, который старается осмотреть каждую щель, паря над землей, который заглядывает в собственную задницу проверить, не спряталась ли там какая утка. Светло-голубые глаза мечут взгляды, подобные кинжалу, что выхватывают из рукава и кидают быстрым движением кисти. Они прощупывают все вокруг, вбирая с шерлок-холмовской проницательностью мельчайшие существенные детали. Его голова поворачивается то вперед, то назад, уши подрагивают, ноздри раздуваются, это сплошной радар, сонар, обонар.

– Господин Виннеган, прошу прощения за ранний звонок. Я поднял вас с постели?

– Разве не видно, что нет? – говорит Чиб. – Нет нужды представляться, я вас знаю. Уже третий день вы ходите за мной по пятам.

Аксипитер не краснеет. Он – гений самообладания, стыдливость проявляется у него где-то в глубинах кишечника, где никто ее не видит.

– Если вы знаете меня, тогда, наверно, сможете объяснить, зачем я звоню?