Диско 2000

Молли невозмутима.

— Кит не умеет говорить о погоде. Светская беседа для нее непостижима. Она не смогла бы развлечь собственных гостей даже под угрозой смерти. Вы не ответите на несколько вопросов для новогодней программы новостей на первом канале Би-Би-Си?

— Думаете, кто-нибудь ее увидит?

Молли делает несколько отработанных жестов и мохнатая «колбаса» на штанге опускается прямо перед нами, а оператор — такой молоденький, похоже, только начал бриться — наводит на нас свой объектив, как будто это базука, а он учится из нее стрелять.

— Вы можете придвинуться поближе друг к другу?

Мы с волосатиком переглядываемся, и каждый остается на своем месте.

— Мы не будем ничего изображать, — заявляет он.

— Я и не прошу изображать, Я только хочу, чтобы вы оба попали в кадр.

— А-а, — волосатик подвигается ко мне вплотную. — Так бы сразу и сказали.

— Я так и сказала, — Молли поправляет свою гладкую лоснящуюся шапку крашеных хной волос — осторожно-осторожно, чтобы не потревожить ни пряди — и ныряет в камеру.

— В эти последние часы 1999 года, когда весь Лондон собрался на Трафальгарской площади, Стренде и обеих набережных Темзы, некоторые отчаянные смельчаки вознамерились испытать судьбу, рассмеяться в лицо смертельной опасности…

— Разве говорится не «искушать судьбу»? — ни с того, ни с сего говорит звукооператорша.

— Да ладно, потом продублируем, — говорит Молли, откашливаясь. — Рассмеяться в лицо смертельной опасности, бросить вызов, гм, тому, чего другие так боятся — а именно, остаться в стороне от людских глаз, которые помогут им не исчезнуть. Скажите, сэр, вы не боитесь исчезнуть или, может быть, как раз надеетесь на это? И если да, то почему?

— А? — волосатик растерянно смотрит на меня. — Что?

— Давай по порядку, Барбара Уолтерс, — говорит звукооператорша, начиная скучать.

— Барбара? — не понял волосатик. — Мне показалось, вы сказали, что ее зовут Молли.

Оператор начинает смеяться.

— Заткнись, — говорит Молли, не оборачиваясь. — Так, все по порядку. Вы не боитесь исчезнуть?

— Никогда не исчезал, даже не могу себе представить, как это бывает.

Женщина поворачивается ко мне.

— А вы, мадам?

«Мадам? Если есть на свете справедливость, то исчезнет она, а не я», — думаю я про себя, а сама специально смотрю себе под ноги:

— Я — фаталистка. Думаю, если мне суждено исчезнуть, то я исчезну, что бы я ни делала. А нет, так нет.

Молли наклоняется и заглядывает мне прямо в лицо, так что и мне приходится на нее взглянуть. У нее карие глаза с опущенными вниз уголками, веки тоже полуприкрыты, и это придает ей вид человека усталого и искреннего. В той части Америки, откуда я родом, женщины идут в тележурналистику, когда понимают, что карьера модели накрылась, в надежде покорить последнюю вершину — стать телеведущей. С другой стороны, возможно, Молли-то как раз пришла в тележурналистику, именно с тем, чтобы заниматься тележурналистикой. Она совсем не 90-60-90 — в моем районе, одном из самых неблагополучных в городе, где я раньше жила, сошла бы за второй сорт. За это она должна мне нравиться, но я чувствую одно только раздражение.

— Когда люди исчезают, — обращается она ко мне, четко проговаривая слова, как учительница, когда говорит «внимание, этот вопрос будет на выпускном экзамене», — как вы думаете, как это называется?

Я пожимаю плечами:

— Нирвана?

Волосатик сильно толкает меня локтем:

— Она сказала «исчезают», а не «пускают пулю в лоб».

Он запрокидывает голову и разражается в небо нечеловеческим хохотом. Через несколько секунд он понимает, что смеется один.

— Боже, как холодно, — говорит ему Молли. — Так куда они попадают, как вы думаете?

Он глядит на нее так, как будто не верит своим ушам.

— Куда они попадают? Суда же, куда попадает лопнувший мыльный пузырь, куда же еще?

— Так куда же? — не отстает Молли.

Волосатик складывает на груди руки, аккуратно, чтобы не проронить ни капли пива.

— Вы с подвохом, да?

Молли смотрит сначала на меня, а потом на своих коллег. Все начинают смеяться, и на этот раз волосатик оказывается единственным, кто не смеется. Звукооператорше приходится вытирать глаза рукавом свитера.

— Боже, — говорит она, борясь с икотой, — чего только не сделаешь, чтобы продлить свое существование.

— Эй! Э-эй! — новый голос прозвучал откуда-то сзади. — Эй, сюда, здесь телевизионщики! У них камера, они в прямом эфире!

Соседний паб пустеет на глазах, посетители лезут из всех щелей, в том числе, наверное, из окон. Качаясь, пошатываясь и спотыкаясь, они все же неотвратимо приближаются к нам. То есть, к телевизионщикам.

Молли вертит глазами.

— Вообще-то мы не в прямом эфире…

— Заткнись, Молли, — говорит звукооператорша, глядя на надвигающуюся пьяную орду. — Раз они говорят, в прямом, значит в прямом. То есть, если ты конечно не хочешь, чтобы тебя здесь перемонтировали, как в тот раз.

Молли хотела было уже разозлиться, но передумала и зачем-то побледнела.

— Может, отдадим им камеру и смоемся?

— Отлично, — говорит оператор, — плакал мой залог.

— Выбирай — или залог, или яйца, — говорит звукооператорша, все еще глядя на приближающуюся толпу. — Выбирай, парень.

Вот только времени выбирать уже не осталось; поразительно, как быстро может передвигаться неуправляемая пьяная толпа в канун, как они считают, нового тысячелетия, особенно, пытаясь добраться до чего-то, что — как они спьяну решили — спасет им жизнь. Или душу. Мой папа был такой же быстрый, особенно когда дело касалось выпивки. Он набрасывался на каждый стакан так, как будто на дне, под мерой жидкости скрывался ответ на загадку Вселенной. Существует ли он еще, я понятия не имею.

— Ты, — рыгает некто в майке с короткими рукавами, неверной рукой указывая на Молли. От пьянства все мышцы его лица обвисли и спутались; он похож на бладхаунда или какую-то еще более морщинистую породу. — Это самое… Вы, это… хотите взять у нас интервью?

— Мы-то? Просто мечтаем, — говорит звукооператорша и сует ему под нос мохнатую «колбасу». — Ну, говорите, что вы обо всем этом думаете? Англия желает знать.

— Странно, они не похожи на «Си-Эн-Эн», — говорит кто-то.

— Нет, это новости канала «Скай», — говорит тот, что с короткими рукавами. Интересно, когда он поймет, что на улице холодно? Хотя думаю, он настолько пьян, что даже замерзнув насмерть, так ничего и не почувствует. Он начинает грозить пальцем звукооператорше, уже готовый прочитать ей какую-то лекцию и вдруг вспоминает, что должен говорить в камеру. На это уходит целая минута, но вот, наконец, он нашел направленный на него телеобъектив. В этот момент камера не более устойчива, чем он сам; оператору не нравится то, как нас окружают люди из паба, и я его не виню. У них такие кровожадные лица; кажется что они хотят не сняться на камеру, а изнасиловать ее. Впрочем, по лицам видно, что они не уверены, как конкретно насилуют камеры, но готовы экспериментировать. Если понадобится, всю ночь.

В новом тысячелетии, если, конечно, доживу, буду помнить, — отмечаю я про себя, — никогда не давать пьяной толпе почувствовать общую цель.

Пары алкоголя во всех разнообразных ферментных формах и букетах — хмель, солод, можжевельник, виноград, всевозможные сахара — пронизывают воздух. Хороший ассортимент в этом пабе. Был хороший. Я отчего-то понимаю, что нашу съемочную группу заметили, только потому что в баре и подсобке все кончилось.

— Я про эти исчезновения много думал, мно-ого думал, — говорит чувак, качая пальцем перед камерой — Люди исчезают, а никто не знает почему. Я знаю почему. Я знаю. Это потому что средства массовой информации захватили слишком много власти, вот почему…

В эту секунду со всех сторон поднимается такой гам, что его уже не слышно. Кричат, во всяком случае, на него. Трудно сказать наверняка, каковы их общие чувства — такое впечатление, что тех, кто шумно выражает согласие столько же, сколько и тех, кто поливает его последними словами, причем каждый их них проспиртован не меньше, а то и больше, чем он. Я начинаю терять ориентацию; похоже, алкогольная истерия еще более заразна, чем ее трезвая разновидность.