Журнал «Если», 2000 № 10

— Чего имеет? — с изумлением глядя на бутылочку, осведомился Прохор.

— Пятьдесят грамм!

Прохор пожал плечами — до сих пор самой мелкой тарой, какую ему доводилось видеть, была поллитровка.

Они налили коньяка в крышку от бутылочки и поочередно выпили.

— На брудершафт! На брудершафт! — возрадовался Гаврила Романыч. — Мы, сумочные, должны дружить! Прошенька, теперь зови меня Гаврюшей!

И положил лапку на колено Прохору.

— Да что ты ко мне жмешься? Я те не подпечница, не домовиха! — всего лишь удивляясь пока, но еще не чуя подвоха, Прохор отпихнул захмелевшего сумочного.

— Ах, какое это имеет значение!

Гаврюша вдруг полез в косметичку своей хозяйки, что-то там нашарил и быстренько мазнул себя лапой за ушами.

— Правда, так лучше? — томно спросил он и, не успел Прохор опомниться, как и его шерстка была смочена хозяйскими духами.

— Да ты что? Ополоумел? — спросил Прохор, вскакивая.

— Прошенька, душка! Ты что? Сядь, успокойся!

Видя, что слова не действуют, Гаврюша встал, приобнял Прохора за плечи, как бы усаживая, и не удержался — весь прижался к его могучей спине.

Тут лишь до Прохора дошла подоплека происходящего.

— Ах ты сукин сын! — рявкнул он и с разворота заехал Гаврюше в ухо. Тот ахнул и повалился, а Прохор, ругаясь последними словами, кинулся прочь из гостеприимной сумки.

— Мы, сумочные!.. — ворчал он. — Ни хрена себе! Куда же это я попал? Во что же это я влип?!

И понемногу до него стало доходить, почему на объявление, повешенное Феоктистом Степанычем на лестничной клетке за батареей парового отопления, было так мало откликов…

— За-яв-ка… — Прохор вывел на оборотной стороне визитки крупные буквы. — От сумочного Прохора Терентьевича…

Оказалось, что в ванной комнате Феоктист Степаныч посадил бывшего банника Фалалея. И тот даже холодильного Ерофея пускать не хочет — совсем озверел. А помыться Прохору было страх как необходимо. С этим душным бабьим запахом, Гаврюшиным подарочком, он сам себе был противен. Даже людям сгоряча позавидовал — у них волосня так запах не принимает.

Фалалей согласился пустить Прохора, только если на заявке Феоктист Степаныч пропишет «дозволяю». Но домовой дедушка увидел визитку и расшумелся.

— Дельная бумага, Прохор! — восклицал он. — Хозяйка ж ее искать будет! Ахти мне! Скажет — недосмотрел!

— Да у нее этих бумажек!.. — возмутился Прохор. — Кучей валяются! Если все пропадут — она, может, и заметит!

Тем временем хозяева в гостиную пришли, большой телевизор смотреть. Пришлось домовому дедушке затаиться, чтобы, когда увлекутся, проскользнуть и незримо вернуться на антресоли.

Сквозь голоса Прохор явственно услышал — хрумкнуло.

— Это что такое? — спросила хозяйка. — Леш, на что это я наступила?

— Ты что-то такое под ковром раздавила, — сказал хозяин. — Погоди, я достану…

— Моя помада!

И тут Прохор понял, куда загнал патрончик зловредный Персик.

— Помада — из сумки? — зловеще прошептал Феоктист Степаныч. Догадался!

— Ну!.. — огрызнулся расстроенный Прохор.

— Говорил же: за котом следи!

— Да кто ж его, кота, разберет?!

— Прохор! — строго сказал Феоктист Степаныч. — Ежели тебе должность не по нраву — пути-дороженьки открыты!

— Да по нраву, по нраву! — Прохор немедленно опомнился. Дураком непроходимым нужно было сделаться, чтобы от такого хлебного места отказаться… с одной, то есть, стороны… А с другой — вот еще проведает Феоктист Степаныч про разборку с образцовым сумочным Гаврюшей, черти б его драли, и окончательно уразумеет, что не того на службу принял…

При одной мысли о Гаврюше Прохору тошно делалось. И он понимал, что таких знакомцев среди сумочных встретит немало.

Мысль о Гаврюше так преобразила физиономию Прохора, что Феоктист Степаныч принял ее выражение за полное и безупречное раскаяние.

— Смотри у меня! — пригрозил домовой дедушка.

Но раз уж пошла служба наперекосяк, то должно случиться и что-то совсем дикое. Прохор не то что нюхом — задницей чуял, что главная неприятность еще впереди. И понимал, что лучше бы прямо сейчас раскланяться с Феоктистом Степанычем, честно признав, что в сумочные не годится, а тот бы ему, глядишь, и рекомендацию хорошую напишет на радостях, что от такого подарка избавился.

Но Прохор оголодал.

Он всего-навсего хотел подкормиться. Если бы ему вместо колбасы и кошачьего корма предложили работать за пшенную кашу с растительным маслом, слегка лишь приправленную лучком, он бы согласился, непривередлив! Каша — еда мужская, капризничать нельзя.

В общем, остался он в сумочных и безнадежно старался соответствовать занимаемой должности до вечера следующего дня, когда хозяйская ручка кинула в сумку полдюжины пестрых квадратных пакетиков и исчезла. Поспешила на кухню, где ждал с горячим ужином хозяин.

Прохор, ворча, вылез и стал их складывать стопочкой.

Эх, не надо было читать, что написано на квадратиках. Но вот прочел — и уже готовую стопку яростно брыкнул ногой.

Это оказались дамские гигиенические пакеты.

Большего унижения Прохор и вообразить не мог. Прикасаться руками к этакой дряни!

Как всякий нормальный мужик, Прохор полагал, что незачем ему знать все эти бабьи секреты. Будь он человеком и смотри рекламу разнообразных интимных штучек по телевизору — может, и притерпелся бы, а так…

Прохор схватил пакетик и неожиданно легко разодрал его пополам.

Если бы хоть пришлось над ним потрудиться, Прохор взмок бы и одумался. Но на него накатило, он радостно изодрал в клочья другой пакет, схватил, что подвернулось под лапу — и вдруг оказалось, что он дерет уже ни в чем не повинную упаковку увлажняющих салфеток. Их запах показался Прохору таким омерзительным, что он стал выкидывать ошметки из сумки, вскочил на косметичку, слабый замочек крякнул, и Прохор по колено провалился во всякую дребедень. Хрустнула прозрачная коробочка с тенями…

— Ты что это творишь?! — раздался откуда-то сверху визг Феоктиста Степаныча.

Прохор хрястнул об колено круглую щеточку для туши и опомнился. Бешенство схлынуло — разгром остался…

Феоктист Степаныч, причитая, спешил на помощь хозяйской сумочке. Прохор, понимая, что карьера кончена, вылез оттуда, утер вспотевший лоб и сел, как ему было привычно, на корточки, прислонившись спиной к черной кожаной стенке.

Все ему вдруг сделалось безразлично — в том числе и завтрашний голод.

— Ну и что же это ты тут учинил? — строго допрашивал Феоктист Степаныч, пытаясь хоть как-то уменьшить ущерб. — Отколь ты на мою голову взялся, нескладный?! Тени! Тени «Эсте Лаудер» топтал! Да как у тебя, ирода, нога-то поднялась?! Все! Сил моих нет! Убирайся!

— Да я и сам хотел! — огрызнулся Прохор. — Моих сил тоже уж не стало!

— Сумочным, говоришь, служил? — вспомнил Феоктист Степаныч.

— Ох, стар я стал, врунишку не раскусил! Ты не сумочным — ты мусорным служил! На городской свалке! Да разве у тебя есть о порядке понятие?

— О порядке — есть… — проворчал Прохор. Да что толку оправдываться…

Домовой дедушка пожалел, что не забрал у Прохора документа, куда можно было честно вписать — к работе негоден, разоритель и погубитель, а не сумочный. Велел собрать скромное имущество и подниматься на антресоли — чтобы и минутки лишней не задерживаться в приличном доме.

И тут голоса на кухне крепчать стали.

— Я не шучу и шутить не собираюсь! — звенела хозяйка. — Я тебе в последний раз предлагаю работать у меня шофером! Больше я тебя никуда пристроить не могу!

— И зарплату положишь? — глумливо поинтересовался хозяин.

— Сколько шоферам платят — столько и тебе!

— И ждать за рулем, пока ты не нагуляешься со своими хахалями?

— Ты что? Совсем сдурел? Какие хахали? Ты еще следить за мной попробуй! Полагаешь, у меня есть время и силы на хахалей? Да я домой прихожу — с ног валюсь! Мне уже даже ты не нужен!