Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)

— Ты заходи ко мне, не стесняйся. У меня зеркало есть.

Потом они говорили о НИХ.

— Мы бы давно прикончили их, имея с полдюжины таких, как ты, — признавался в своих симпатиях лейтенант.

— У них тоже, поди, есть снайперы, — скромно заметил Охотник.

— Есть, — согласился лейтенант. — Но до тебя далеко. Ты прирожденный, у тебя от бога. Прищуришь глаз — и нет человека. Один взвода стоишь. Я прикажу другим не стрелять, а ты уж постарайся. Вот увидишь, побегут, не выдержат.

И еще они говорили о спасении души.

— Хочешь жить — убивай. Другого закона на войне нет.

— Так-то оно так, и все равно муторно. Зверя и то жалко, а тут человек все же. Был и нет его, разве что ночью примерещится.

Не ожидал лейтенант такого от Охотника, видать, не раскусил он его до конца.

— Ты это брось, — сказал он строго. — Враг всегда враг, он хорош только мертвый.

— Вдруг там мир объявят или перемирие, а мы здесь знать ничего не знаем и палим, грех на душу берем.

— Глаз у тебя охотничий, а сам внутри — гнилой. Грех на душу… Такую душу — наизнанку да в солдатский нужник, чтобы не смердила, — не на шутку рассердился лейтенант. Он дошел бы до более крепких выражений, но не успел. Начиналось!

Две тени были уже совсем близко и надвигались прямо на них. Они прятались за земляным бугром — только головы да плечи. Один, должно быть, присматривался, другой изготовился к стрельбе.

— Которого? — шепотом спросил Охотник.

— Того, что целится. Не подкачай, с богом.

Охотник никогда так не старался. И дыхание придержал, и руку заговорил. Спустил крючок плавно, пуля пошла наверняка.

Лейтенант увидел, как сразу после выстрела тень дрогнула, сползла за бугор.

— Теперь второго… — начал было он и осекся. Охотник оседал на дно траншеи. В центре лба зияла дыра, и темная струйка уже добралась до подбородка.

Он долго не мог понять, что произошло, тупо смотрел на обращенное к нему щетинистое лицо, не слыша ни открывшейся по всей позиции стрельбы, ни вскриков раненых, ни бешеной ругани распаленных боем солдат.

Возможно, к ночи, никого, кроме него, в живых и не осталось. С докладом никто не пришел, и сам он проверять не стал. С наступлением темноты он выбрался из траншеи и, сжимая в руке пистолет, пополз в туман, в болото.

Он полз туда. Ярость, дикая, необузданная ярость захлестывала лейтенанта. Она расперла его до размеров танка, напоила горючей смесью, одела в броню. Рыча и скрежеща зубами, он пер напролом, сквозь треск кустарника, чавканье болотной жижи. Ему не надо было выбирать направление. Он пожирал глазами темноту и бросал себя туда, где гуще зловонье, где плотнее смрад. Они могли быть только там, в самом аду.

Остановить его могла только встреча. И уже на исходе ночи он вдруг замер, еще ничего не видя и не слыша, но точно зная, что впереди кто-то есть. Заглохший танк превратился в совиное ухо. Шуршал туман, лопались, всплывая, газовые пузыри, вздыхала больная вода. И вот — сопенье, шорох, потом захрустело, зачмокало.

Лейтенант выжидал, пока предрассветная моль истончала ночные покрывала, и наслаждался мстительной тяжестью пистолета. Можно было уже стрелять — шагах в десяти обозначилась спина. Размытая туманом, она казалась неимоверно большой — в такую палить разве что из пушки. Призрак, похоже, сидел на корточках и непрерывно шарил вокруг себя руками, словно искал что-то. Он был без оружия.

— Эй! — окликнул лейтенант.

— А, лейтенант. Рад видеть, — не сразу отозвался призрак голосом Философа. — Не хотите ли чернички, я уже пятый день пасусь. Ничего, брюхо набить можно.

Лейтенант подобрался поближе, почти вплотную.

Губы у Философа от ягоды были иссиня-черные, и весь он перемазался соком, но выражение лица не изменилось — та же постная рожа.

— Ты что же, гнида, здесь отсиживаешься?

— Какая разница, где. Жду, пока вы там друг друга не перестреляете. А тут тишина, благодать. Сыро, правда, но терпимо… Как насчет черники, а? Вкусная, попробуйте.

Выговаривать ему было бесполезно, он явно тронулся, если и был когда-нибудь в своем уме.

— Ты их видел? — спросил лейтенант.

— Кого? А, этих… Нельзя видеть то, чего нет, лейтенант. Мы себя видим, свое отражение. И стреляем в себя. Туман здесь такой. Идешь вроде вперед, а возвращаешься на то же место. Не знаю, в чем тут фокус, но это так. Хоть туда иди, хоть обратно, — все одно, никакой разницы. Вы уж лучше не мучайте себя, оставайтесь здесь, вдвоем веселей будет. Одному тошно, одичать можно. Я заскучал по нашим. Как там они, как Охотник — все стреляет?

— Могу устроить свиданье. — Лейтенант поднял пистолет. Справься о здоровье у него самого.

Он без сожаленья оставил перепачканного черникой Философа (теперь ему уже никогда не отмыться) и пошел прочь, тут же забыв о нем. Раз никого нет, то и тебя нет!

Туман рассеивался, и странная картина открывалась лейтенанту. Он шел словно в капсуле. Отчетливо, как в увеличительном стекле, просматривалась под ногами каждая травинка, каждая росинка на ней, но обзора — никакого. Мир представал перед ним во всей своей пронзительной реальности, но только подножным пятаком, а что дальше, за неведомо кем очерченным кругом…

Вначале он не придал этому значения. Думал, игра болотного утра или, может, сам он бредит, наглотавшись всяких испарений. Чтобы проверить себя, лейтенант ускорил шаг, потом побежал, насколько позволяла трясина. Круг видимости оставался прежним, и за ним — ничего, пустота.

И тогда ему стало страшно.

Заставить себя идти в ничто он не мог. Попытался, как прежде, смотреть только под ноги, но обман не удавался: теперь-то он и с закрытыми глазами, знал, что в нескольких шагах от него все кончается, провал. И стоять нельзя — засасывала трясина, вода уже холодила колени. Ему не хватало зеркала, чтобы взглянуть на себя, всего на секунду, мгновенье, — силы бы вернулись к нему, и он бы нашел, что делать.

Еще надеясь на что-то, лейтенант затравленно озирался, искал в пустоте самую малость, хотя бы подобие тени, куда можно было бы идти. Но тени сами уже шли на него.

Из небытия миражным виденьем всплывали знакомые очертанья чужих позиций. Он видел их каждый день, знал каждый окоп. Надо бы спрятаться, залечь, не торчать на самом виду. Но лейтенант лишь тихо засмеялся, обрадованный встрече. Наконец-то, дождался! Кто говорил, чти вас нет? Я добрался до вас. Ну-ка, вылезайте из ваших гнилых укрытий, дайте взглянуть на ваши трусливые рожи!

Он задрожал от нетерпенья, когда увидел идущую на него фигуру с пистолетом в руке. Ах, ты захотел дуэли? Ну, давай, не трусь, поближе, ближе…

Лейтенант выстрелил, почувствовав тотчас горячий удар в плечо. Еще выстрел, выстрел… Пули жгли грудь, шею, живот… Теряя сознание, он повалился лицом вниз.

Его тело сползло в траншею, на распухший труп Охотника.

Убитых уже некому было сносить на Веселую Горку.

И ЕЩЕ КТО-ТО…

Они называли себя экспедицией. Вот уже две недели они лазали по склонам ущелья, поиски ничего не давали, и вечером, задернув полог палатки, Андрей Карнаухов сказал: «Пора свертывать экспедицию».

А утром он же первым увидел след. «Парни, сюда!» — севшим от волнения голосом позвал он, и четверо, дремавших в палатке, рванулись наружу. Еще ничего не видя, ничего не соображая, они интуитивно почувствовали: наконец-то!

След был совсем свежий. На влажном песке, затянутом илом, четко просматривался отпечаток пятипалой стопы. Огромный для человека, чрезмерно расширяющийся к пальцам, и все же это был, без сомнения, человечий след.

Потом, когда будет получен гипсовый слепок, Егор скажет: «Эта нога никогда не знала обуви», и еще много чего будет сказано. Но сейчас, сгрудившись на берегу бурлящей речушки, они боялись дышать и говорить, словно перед ними была не вмятина в песке, а настороженная бабочка, готовая в любую минуту вспорхнуть и улететь.