Тепло и свет

– Но откуда взяться ненависти? Вы сами говорите; тепло, сытость.

– И безделье, добавьте. Кажется, здесь ничто не может вырасти, кроме равнодушия… хотя и равнодушие страшно даже само по себе, а еще страшнее в соединении… Простите, я говорю слишком банальные вещи – дурацкая поповская привычка изрекать значительным тоном прописные истины, – так вот, о ненависти: как вы понимаете, людей объединяет немногое: или стремление защититься от опасности, или совместный труд. Третьего не дано. Когда же обе эти опоры выбиты, человек повисает над той бездной – помните, я говорил? И начинает проваливаться в нее. И падение это воспринимает как опасность, а как еще человек может отреагировать на опасность, если не ненавистью? Никак. Не приспособлен. И обращает эту ненависть против ближних своих – за неимением иных объектов приложения… Иногда мне становится так страшно, что хочется умереть тут же, на месте. Наш дорогой Художник два раза говорил при мне фразу: «У нас нет будущего». Если он убежден в этом, то я ему завидую. Но, скорее всего, он, как и я, просто боится поднять глаза и взглянуть будущему в лицо.

– Не представляю, как вы еще держитесь, – сказал Мастер. – Будь у меня такие мысли, я бы давно отобрал у Полковника пистолет и застрелился.

– У Полковника невозможно отобрать пистолет, – сказал Пастор. – Это его инструмент власти.

– Интересно, зачем ему власть?

– Видите ли, Полковник не меньше нашего обеспокоен современным положением дел. И намерен всерьез взяться за устройство дальнейшего бытия.

– Взяв за образец казарму?

– А что же еще?

Они помолчали, потом Мастер сказал:

– Знаете, я, наверное, начну отсюда. Сделаю фонтан, качели. Сделаю дерево – когда еще вырастут настоящие! – и посажу на него медведя. И пусть он рассказывает сказки. А?

Пастор огляделся по сторонам, покивал головой, грустно улыбнулся.

– Через десять лет нынешние дети подрастут, – сказал он, – и расхотят слушать наши сказки. А других не будет.

– Других сказок?

– Других детей…

Дорогая моя, давайте пока оставим их: моего наивного Кукольного Мастера и моего смертельно уставшего душой Пастора, тем более что они встречаются часто, а разговоры их настолько же бесконечны, насколько бесплодны. Кстати, не знаю, как Вас, а меня наивность Мастера, взрослого и умного мужчины, поначалу раздражала, пока я не понял, что принимаю за наивность нечто совсем иное…

Вот Полковник – тот наивностью не страдал. Его апартаменты были роскошны и одновременно уютны. И сам он удивительно вписывался в них – и в парадной форме с орденами, галунами и аксельбантами, и, тем более, сейчас: чуть-чуть разморенный после сауны, в мягком восточном халате и с рюмкой коллекционного коньяка из неприкосновенного запаса. Оттуда же были и деликатесы, приятно разнообразившие его стол. Но не следует думать, что Полковник как-то неверно понимал слово «неприкосновенный». Наоборот, он понимал все как надо и готов был отстаивать эту неприкосновенность с оружием в руках.

Итак, в эту минуту Полковник беседовал с Клерком. Полковник был очень демократичен и терпел, что Клерк сидит, в то время как он сам расхаживает по комнате. Расхаживал же он потому, что его донимал застарелый геморрой. Клерк же, в свою очередь, поддерживал беседу, в нужных местах поддакивал, но внимание сконцентрировал на водке и консервированной копченой лососине.

– Пришла пора принимать решительные меры, – мягким баритоном, который всегда появлялся у него на фоне коньяка, вещал Полковник. – Мы запустили ситуацию почти до полной потери контроля. Еще немного, и все пойдет к чертям в пекло. Я даже не говорю о дисциплине, о субординации – но хоть страх-то должен быть! Нет, уже и страха нет! И ладно бы молодежь подумать, почтенные отцы семейств, опора, можно сказать, порядка, смотрят на тебя, как на моль! С этим надо кончать. С сегодняшнего дня ввожу утреннюю и вечернюю поверку, строевую подготовку и пайки. Не хотят добром – насильно! Как вы считаете?

– Вполне с вами согласен.

– И с развратом пора кончать! Что это – уже и ни семей, ни домашнего очага, а так, кто с кем хочет. Как кошки, ей-богу. Завтра же разведу всех по семьям и разврат запрещу. И этих… абортников… изолировать надо. Выселить в отдельную пещеру и караул приставить. Заболел кто – пусть лечат. Контролировать. А аборты чтоб не смели. Забеременела – рожай! Забеременела – рожай! Презервативы изъять и сжечь! На костре! Нечего, понимаешь…

– Дети – наше будущее, – поддакнул Клерк.

– Верно мыслишь. Наливай себе еще. А чтоб дисциплину поддерживать, введем пайки. Эта анархия нынешняя отчего? Жратва легко достается. А вот если за эту жратву служить придется, сразу власть полюбишь. Как говорят в народе: лижи ту руку, которая тебя кормит. Ха-ха! Главное сейчас добиться единства нации, а каким путем – это уже наше дело. И мы его добьемся! И тогда мы сможем смело смотреть в будущее!

– Конечно, добьемся, – сказал Клерк. – И сможем смело смотреть.

– Прямо с утра и начнем, – сказал Полковник. – Прозит!

А Принцесса в это время спала и видела во сне зеленоватую прозрачную толщу воды, и внизу вода темнела, становилась холодной и неподвижной, а вверху дробилась солнечными бликами, и тоненькие лучи проникали сюда, к ней, лучи можно было потрогать, и они звенели, как ножки хрустальных бокалов, и смешные разноцветные рыбы бродили между лучами, натыкаясь на них или задевая их хвостами, а потом и само солнце село в воду и стало тонуть, остывая, вот оно стало гладким и тускло-красным, как медное зеркало, и в этом зеркале Принцесса, подплыв, увидела себя, только это была не совсем она, потому, что волосы, лицо, руки и грудь были ее, а ниже пояса шла зеленоватая, цвета воды, чешуя, и вместо ног был рыбий хвост; Принцессу это удивило, но не испугало, потому что и солнце, и хвост сделал Мастер, а Мастер не умел делать ничего такого, что может напугать; потом ей пришло в голову, что он тоже должен быть где-то здесь, чтобы как обычно, полюбоваться на свою работу, и что сейчас он видит ее нагую, и это вдруг оказалось совсем не стыдно и не страшно…

Художник, пьяный, как всегда, мелом рисовал на стене шарж на Полковника. Когда шарж был готов, Художник отошел на несколько метров, прицелился и запустил в Полковника мелком. Мелок раздробился, и под глазом у Полковника образовалась бородавка. От полноты чувств Художник плюнул на пол, попытался растереть, но зашатался и едва не упал. Случившаяся поблизости Физик подхватила его, вернула в вертикальное положение, взяла под руку и увела к себе.

Так закончился Последний День, В Который Ничего Не Произошло.

Там наступила ночь, погасли дневные лампы, и Ковчег уснул. А здесь уже восходит солнце, и я не заметил, что просидел всю ночь. Не такое простое это занятие – рассказывать сказки.

До свидания, Оля. Я обязательно продолжу эту историю.

17.04.84.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Здравствуйте, Оля.

Не знаю, как для Вас, а для меня этот месяц тянулся почти бесконечно. То ли погода виновата, эта слякоть и холод, то ли просто сил еще не хватает, не знаю. Даже тому, что зима кончилась, не радуюсь.

Последние дни хожу под впечатлением от одной здешней песни. Говорят, она достаточно популярна, исполняют ее часто, так что Вы, думаю ее знаете. Там рефреном идут строки: «Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу…» Наверное, если часто слушать, впечатление стирается, да и вообще, может быть, все это чистой воды сентиментальщина и просто попала на мою подготовленную почву… Надо почитать еще этого поэта, у нас его нет. Но вот это: