Черная неделя Ивана Петровича

— Хо-ро-шо, — раздельно и твердо проговорил он. — Пари, Иван Петрович, на бутылку «Наполеона», чтоб неповадно было. А бутылочку в следующий раз здесь и раздавим, идет?

Иван Петрович на миг остро пожалел бюджет Фросина, но тут же решил перебросить в заначку еще червонец — мало ли что! Реакция Анны Игоревны на всякие долги чести была ему известна куда как точно…

И вдруг какое-то дрожание мозгового эфира резко испортило ему настроение. Уловив направленные взгляды Фанечки, он услыхал:

Если бы ты еще поприличней одевался и не так слюнявил, можно было бы и потерпеть. Нет, ну тебя к чертям, ничего ты толком не умеешь, импотент несчастный. Вот Дергалов — совсем иное дело, только Киса, по-моему, начинает догадываться…

Конечно, нельзя ошибиться — это в адрес Аронова. «Ах, развратник несчастный», — подумал Иван Петрович, и, сострадательно заглянув в глаза Кисе, покинул его квартиру в полном смятении чувств.

Одиннадцать рублей сорок копеек произвели на полусонную Анну Игоревну неотразимое впечатление. Она даже вскочила с кровати, уронив на пол пухлый жоржсандовский роман, и наградила Ивана Петровича многими восторгами, которые частично компенсировали его злость на Фаину Васильевну Ломацкую.

Погрузившись по уши в необъятную пуховую подушку, Иван Петрович смежил веки и тут же выпал из окружающего мира.

Он не сразу понял, куда попал. Первое, что он осознал отчетливо и вполне, — свое целиком расплющенное, истинно двумерное состояние. Потом, пользуясь разветвленной дедукцией, он определил себя как карту, лежащую в прикупе и страстно желающую прийти к нему же самому, признанному королю преферанса, выступающему в каком-то крупном международном турнире или даже на мировом чемпионате.

Одновременно он остро ощутил привкус горечи от того, что никому, в сущности, не нужен, даже Ивану Петровичу Крабову, который, во-первых, стал трехмерным, а во-вторых, вообще не нуждается в валетах неустановленной масти.

Да, да, в этом все дело! Ни к какой из четырех известных мастей плоский вариант Ивана Петровича не принадлежал — он был валетом пятой неопределенной и, возможно, несуществующей масти и потому ни в коем случае не мог встать в козырный ряд. Таким образом, он не способен был принести пользу воображаемому трехмерному Крабову, высоко вознесшемуся в мировой преферансной элите.

Столь бездарное положение плоского Ивана Петровича со никак не устраивало, и он срочно поменялся формой с более привычной трефовой семеркой, находившейся в руках у Аронова. Семерка — почти туз, только с двумя лишними рядами крестов. Операция обошлась сравнительно недорого, странно, что семерка на нее клюнула. Кажется, Иван Петрович поплатился очередью на квартиру улучшенной планировки.

«Теперь я похож на настоящего крестоносца, — не без гордости думал он. — У меня красивый белый плащ, и я должен завоевать гроб Господень».

Но завоевание пока откладывалось, и плоский Иван Петрович медленно полз к Ломацкому, который наконец-то решился осуществить свою давнюю мечту — сыграть мизер втемную на бомбе.

Ломацкий такому прикупу необычайно обрадовался. Славный мизер выходил у него. И все завершилось бы отлично, не взбунтуйся тишайший Михаил Львович.

— Странно, — сказал он дрожащим от обиды голосом, — с какой стати вы, Семен Павлович, фотографию своей супруги в колоду подсунули. Что за намеки?

И он стал показывать всем по очереди валета пятой масти.

— Позвольте, позвольте, — беспокойно заерзал Ломацкий, — но я чего-то не понимаю. Разве вы обнаружили в церкви следы Фаины Васильевны?

— Ага! — торжествующе воскликнул Фросин, который как раз и сдал в прикуп плоского Ивана Петровича или иным образом расплющил его. — Все становится на свои места. Ведь это у вас, Михаил Львович, никакая не Фаина Васильевна, это богоматерь мужского пола, наверное, седьмая икона, украденная Пыпиным. Первый раз вижу икону в виде картежного валета. Во замаскировали!

«Это ж обычный валет, только чуждой нам масти, — подумал двумерный Иван Петрович. — Какое счастье, что я успел поменяться с семеркой. Сейчас все глазели бы на меня, а вскоре всплыла бы истина. Однако подозрения непременно падут — на меня или на того, который притворился трехмерным».

Но воображаемый Иван Петрович ни на что не реагировал, а сидел с гроссмейстерским видом, пристально вглядываясь в свои карты.

Скандала не вышло, а решили, к безусловному неудовольствию Ломацкого, пересдать. Валета чуждой масти попросту выкинули из колоды.

На какой-то миг крестоносному Ивану Петровичу стало жаль эту беспризорную оригинальную карту, однако он ясно понимал, что гораздо приятней тасоваться в общей колоде, чем одиноко валяться на ковре под столом, созерцая весь набор домашних тапочек из арсенала Ломацкого и непонятные значки в противоположных углах собственного плаща. Наоборот, с ясными крестами, многотиражно отпечатанными на глянцевой поверхности, все становилось донельзя прозрачным. Сама собой возникла цель — кого защищать и на кого нападать, какому королю послужить поддержкой, а кому из игроков последней надеждой на неловленный мизер.

«Однако какой же я был масти?» — напряженно соображал Иван Петрович, снова сжатый слегка вспотевшими пальцами Фросина. — И везет же нам с Макаром Викентьевичем друг на друга… Обязательно надо вспомнить, какова пятая масть в нашей колоде. И вообще, стоило ли менять свою неповторимость на бесконечные перемещения в чужих руках, где семерка, как бы ни рыпалась, все равно останется семеркой? С другой стороны, одинокий валет — не велика радость, никогда в козыри не выбиться. Странная масть. Что мне напоминает значок в углу? Ага! Если четыре обычных масти — вроде полноценных арийских сословий где-то в Индии, то я получался вроде неприкасаемого, и наверное, поэтому меня зашвырнули под стол, то есть уже не меня, но все-таки вышвырнули. Значит, это был кастовый значок. Зря семерка согласилась, теперь и улучшенная планировка не принесет ей особого счастья. А вот я уже козырем стал! Молодец Фросин — шесть трефей заказал, немного, но свое отгребет. Как пить дать, на крестоносцах в рай въедет…

На этом размышления двумерного Ивана Петровича были прерваны. С него пошли, и сильный шлепок по столу начисто разрушил его забавные видения.

На мгновение Иван Петрович очнулся, мягко столкнул с себя неудачно разметнувшуюся супругу, повернулся на бок и тут же уснул праведно и безмятежно, а главное — без лишних вопросов о природе пятой масти.

В воскресенье Иван Петрович проснулся в относительном душевном равновесии. Супруга на цыпочках порхала по квартире и полушепотом воспитывала Игорька. Поздний и единственный ребенок Крабовых громко повторял ее слова:

— Папочка устал, и его нельзя будить. Папочка вчера долго работал и устал. Игоречек-заинька не будет будить папочку.

Его голоса было вполне достаточно, чтобы перебудить всю лестничную клетку, но содержание компенсировало форму, и именно оно убедило Ивана Петровича, что его ночной вклад в семейный бюджет не пропал даром.

Иван Петрович встал, умылся и, бесшумно проскользнув на кухню, чмокнул Аннушку прямо в шею. Она грузно подпрыгнула, замахала руками, засуетилась.

— Ой, Ванечка, ой, напугал! А я вот тесто на оладушки замешала. Будем сейчас оладушки кушать.

— Заинька, — крикнула она Игорьку, — включи-ка телевизор, там как раз «Будильник».

В комнате, именуемой залой, тотчас зазвучала бодрая музыка, и веселые голоса ведущих стали насыщать атмосферу чем-то заковыристым и юморообразным.

Помешивая тесто, Анна Игоревна включила огонь под сковородой и произнесла роковую, хотя внешне совершенно безобидную, речь:

— Утомился вчера у этих Ломацких? Еще бы, еще бы! Все Европы у себя гоняют? И откуда, скажи, берется, а? Ну, откуда? На чужих трипперках процветают. Отрыгнется Фаньке, попомнишь меня, отрыгнется. Оставит она своего Кисоньку с огромнейшими рогами и еще с инфарктом, это уж точно — с инфарктом.