Фрагментарное копыто неподкованной собаки

- Ты много дней по моему приказу охранял Мари. Но разве она посмотрела на тебя хоть раз иначе, чем на скота?

Я, все это время отворачивавшийся и брезгливо зажимавший нос, впервые смотрю в глаза Геца и вижу в них то, что ожидал увидеть: смятение. Он не знает, что мне сказала о нем Мари. Он не знает, что должен сказать мне, чтобы не навредить ей. Но умирать бессловесным скотом он тоже не хочет.

- Мари - славная девушка, - осторожно говорит Гец.

- И очень любит меня.

Гец кривится, как будто палач уже начал его пытать.

- Я так не думаю. Тебя ненавидит вся округа. Ты жесток и уродлив. Ты...

По моему знаку палач легонько стегает узника плетью. Гец рушится на гнилую солому и от боли не может сказать ни слова.

- Мари без ума от меня. А про тебя давно забыла. Сразу же после свадьбы забыла, - спокойно сообщаю я Гецу.

- Этого не может быть... - хрипит Гец. - Она поклялась мне... что скорее умрет...

- Потому что не знала, сколько радостей может принести женщине любовь настоящего мужчины. Теперь знает.

Взгляд Геца источает столько ненависти, что в ее волнах, кажется, можно купаться, как в реке.

- Ты врешь! Мари не могла...

- Могла, могла. И убедилась, что сугубо мужским видом оружия ты владеешь еще хуже, чем шпагой.

- Врешь! Это неправда! - пытается убедить сам себя в невозможном Гец.

- Хочешь сам в этом убедиться?

Гец смотрит на меня, если так можно выразиться, вдвойне недоверчиво. Он не верит ни тому, что Мари его забыла, ни тому, что я собираюсь доказать это.

- Хочу! - догадывается он наконец поймать меня на слове.

- Послезавтра. Ночью. Жди. Сделав знак палачу, я удаляюсь.

Представляю, какими станут для Геца эти два дня и особенно ночи. Очень хорошо представляю.

Корреспондентов собралось человек тридцать, не меньше.

- Ну что, начнем? - улыбнулся ведущий пресс-конференции так, словно его фотографировали на рекламу зубной пасты. - Позвольте представить: Николай Шпак, изобретатель и владелец витатрона, а также бессменный директор института, занимающегося лишь одной проблемой - исследованием этого единственного общепризнанного чуда двадцать первого века.

Ведущий перевел дыхание, еще раз улыбнулся рекламной улыбкой.

- Пожалуйста, Николай Григорьевич! Вам слово!

Шпак дернулся было, пытаясь встать, потом вспомнил наставление ведущего. Оно было кратким: держаться перед журналистской братией так, чтобы они ни на секунду не забывали, кто - создатель чуда, а кто - продажные писаки. Мгновенно успокоившись, Шпак начал произносить заранее приготовленные слова.

- Все вы, конечно, слышали, а некоторые уже и столкнулись с величайшей проблемой, вставшей перед человечеством. Наиболее проницательные мыслители забили тревогу еще в конце прошлого века. Цивилизация мало-помалу превращала конгломерат развитых стран в гигантский санаторий, где сотни миллионов людей, живущих под неусыпным надзором полиции, службы безопасности, налоговой инспекции, эскулапов, пожарных, политиков, социологов, телевидения, рекламы и прочая, и прочая, практически полностью лишены права бороться за собственное существование - а значит, и сопутствующих реализации этого права сильнейших эмоций. Даже любовь, нередко связанная со страданиями, была повсеместно заменена безопасным почти во всех отношениях сексом.

И уже в двадцатом веке развитые страны первенствовали по количеству психоаналитиков на душу населения и, соответственно, количеству самоубийств.

В нашем веке стало окончательно ясно: эта самая среднестатистическая "душа населения" тяжело больна. Она больше не хочет довольствоваться тем суррогатом жизни, которым ее потчуют власть предержащие. Чересчур сладкая жизнь кончилась диабетом...

Две ночи я провожу в собственной спальне. Два дня я объезжаю свои владения, наблюдая за тем, как трудятся на полях крестьяне, и просто гуляю по своему лесу. А устав, возвращаюсь в поместье и снова сплю.

С каждым завтраком, обедом и ужином Мари становится все более встревоженной. Я же, наоборот, много шучу, смеюсь и нахожусь в как никогда добром расположении духа. И к концу второго дня Мари не выдерживает.

- Мой господин... - обращается она ко мне, опуская глаза долу и заметно краснея. - Вы вновь собираетесь оставить меня на всю ночь одну?

- Мне показалось, что вы... Что вам в тягость мои визиты... - трагическим голосом предполагаю я. - Мне не хотелось бы вас неволить.

- Вы ошибаетесь, сударь, - твердо возражает Мари. - За прошедшие дни мое отношение к вам резко переменилось.

"А мое к тебе - нет", - могу так же твердо ответить я, но, разумеется, говорю совершенно другое:

- Надеюсь, вы сможете убедить меня в этом сегодня ночью.

Я велю слугам согреть воды для себя и для Мари. Пока служанки ее купают, как конюхи купают коней, я, вызвав палача, спускаюсь с ним в подземелье.

Гец явно ждал меня. Он и обрадовался тому, что я пришел, и ужаснулся. Ведь это означало, что сказанное мною два дня назад - правда.

По моему знаку палач снимает с Геца оковы и ведет его вслед за мною. Мы проходим в мою спальню, затем, через потайную дверцу, в узкую комнатку, отделяющую мою спальню от спальни Мари. Посреди стены устроена овальная ниша, с противоположной стороны представляющая собой большое зеркало. Отсюда же, из потайной комнаты, стекло полупрозрачно, и широкое ложе под балдахином просматривается столь же хорошо, как сцена в нашем домашнем театре.

Эту комнатку я обнаружил после смерти отца, когда перебрался в его спальню. Уж не знаю, для чего он ее использовал. Опасался, что матушка ему не верна? А может, эта комната и хитроумное зеркало достались ему еще от деда? Как бы то ни было, мне они очень пригодятся!

По моему знаку палач усаживает Геца на тяжелое дубовое кресло, стоящее прямо перед зеркалом, и привязывает его руки-ноги так, чтобы Гец, несмотря на свою силу, не смог вырваться. Потом палач завязывает Гецу рот полотенцем и уходит. Следом, заперев дверь, ухожу я.

Через полчаса, вымывшись и надушившись, я вхожу в спальню жены. И с удивлением вижу в углах просторной комнаты два больших горшка с поздними цветами.

Значит, ждала. И даже по-своему готовилась.

Ну что же, именно на это я и рассчитывал.

Мари искренне рада моему приходу. И впервые за все время наших отношений не только не скрывает этого, но, наоборот, пытается мне всячески угодить.

Я, повернув Мари так, чтобы она хорошо была видна сквозь зеркало, медленно снимаю с нее одежды.

Ни разу в жизни эта нехитрая процедура не доставляла мне столько удовольствия.

Мари сама стремится побыстрее освободиться от платья, а потом помогает это сделать мне.

- Вы правда полюбили меня, сударыня? - спрашиваю я, заключая Мари в объятия прямо перед зеркалом.

- Да, мой господин! - отвечает она, не задумываясь.

- Я поверю в это только тогда... Только тогда... - говорю я, покрывая поцелуями ее шею и грудь.

- Как я могу доказать вам это?

- Своими ласками, сударыня.

Мари заметно краснеет. Интересно, понимает ли Гец, как это прекрасно, когда обнаженная женщина, уже не первый раз находящаяся в объятиях мужчины, все-таки краснеет? Да нет, где ему. Чернь.

Я подхватываю Мари на руки и укладываю ее в постель. Она, обвив мою шею, нежно целует меня в губы.

Потом Мари пытается укрыться одеялом, но я отбрасываю его в изножье кровати.

- Оно вам сегодня не понадобится, дорогая! Я велел жарко натопить печь, но еще более жаркими будут мои объятия!

Мари слушает меня с восторгом. Видно, Гец не услаждал ее слух даже подобными банальностями.

Ростом я невелик и сложен непропорционально. Предмет беспокойства и гордости всякого мужчины у меня тоже совершенно не соответствует остальным членам тела. К счастью, это несоответствие оказалось в нужную сторону.

Повернувшись так, чтобы Гец понял, почему Мари так быстро его разлюбила, я ложусь рядом с женой.