Реквием по Homo Sapiens. Том 2

Да, да, да.

Вот что Данло рассказал Бардо под звездами, в тишине замерзшего моря. Мороз становился все более жестоким, и Бардо прижимался к Данло в поисках тепла. От Данло шел жар почти как от солнца; поразившись этому, Бардо потер руки и сказал:

— А тебе как будто совсем не холодно? Я-то прямо весь посинел. Лепесточек твоего бесконечного цветка замерзает и скоро погибнет, если мы не уберемся отсюда. Не пойти ли нам куда-нибудь, где подают кофе и вкусную горячую еду?

— Пойдем, если хочешь, — улыбнулся Данло и наклонил голову набок, вглядываясь в освещенный звездами морской лед. — Еще чуть-чуть, и пойдем.

Далеко с запада донесся слабый звук, которого он ждал почти всю свою жизнь: крик снежной совы, высокий, наводящий жуть, беспредельно дикий. Данло не мог даже надеяться, что услышит этот странный, но глубоко знакомый звук так близко от города: снежные совы уже тысячу лет не гнездились на острове Невернес. Но невидимая птица снова подала голос, и ей, что было совсем уж удивительно, откликнулась другая, гораздо ближе. Данло вскочил на ноги, глядя через песок и скалы на прибрежную рощу осколочника.

Там, вцепившись крепкими когтями в зеленую ветку, посылала в ночь свой зов сова-самка, лунный свет озарял ее белые перья и оранжевые, устремленные в море глаза. Данло тоже повернулся в ту сторону. Он вспомнил, что снежные совы спариваются в самую темную пору глубокой зимы; он смотрел в море вместе с прекрасной белой птицей на ветке, смотрел и ждал.

Агира, Агира, безмолвно взывал он к небу. Агира, Агира.

И Агира наконец ответил ему. На глазах у Бардо, неподвижного, как большой черный камень, и Данло, чье сердце билось по-птичьи быстро, большая сова-самец появилась из посеребренной лунами тьмы и повисла над морским льдом. С высоким, резким, полным жизни криком Агира, не обращая внимания на людей внизу, устремился к своей подруге и тихо сел на ветку с ней рядом. Обе совы смотрели друг на друга, и их золотисто-оранжевые глаза, как отражающие друг друга зеркала, горели свирепой любовью.

Данло, Данло.

Самка вскоре снялась и полетела прочь — быть может, к своему гнезду в гуще леса. Самец задержался только на миг — и в этот момент, когда дыхание Данло клубилось белым паром, а планета медленно оборачивалась под звездами, он обернулся и посмотрел на Данло. Потом он внезапно раскрыл клюв и закричал, обращаясь к звездам, к морю, к ветру, а может быть, и к Данло, тихо стоящему в ночи. Это был крик победы и дикой радости жизни. В этом ужасном и прекрасном звуке заключалось все. Вот он, главный парадокс жизни, ее главная тайна, думал Данло, жизнь вечно стремится к бесконечным возможностям, однако все сущее в каждом отдельном моменте совершенно, завершено и уже достигло своего конца. Ведь в этой благословенной птице, одной-единственной, тоже заключено все. Все звезды всех когда-либо бывших вселенных пылают в ее оранжевых глазах, и все вселенные, которые еще будут, ждут, чтобы вылупиться из белых яиц, которые Скоро оплодотворит Агира. То же самое относится и к Данло, и к Бардо, и к каждой другой части творения Ничто, что когда-либо дышало воздухом мира, не было бесполезным, и ничья жизнь не пропала зря. Данло никогда не забудет страданий, омрачивших последние дни Джонатана, но всегда, закрывая глаза и вглядываясь в себя, будет видеть страшную красоту своего сына. Коли бы он мог вернуть Джонатана на этот холодный пустынный берег — Джонатана смеющегося, искрящегося жизнью, каким он всегда будет жить в памяти Данло и во времени, — Джонатан непременно сказал бы, что жить было хорошо. Прекрасная белая птица, второе “Я” Данло, подтверждала это, простирая свои изогнутые крылья и посылая в ночь свой крик. Ветер, дующий с моря, подхватывал этот крик и возносил его к звездным небесам. Ветер — это дикое белое дыхание мира; швыряя крупицы льда в обнаженное лицо Данло, он нес голоса Джонатана, и Старого Отца, и Катарины, и Ханумана, и всех деваки; голоса всех когда-либо бывших и всех, кто еще будет, сливались с голосом Агиры, крича: “Да, да, да”. А потом снежная сова снялась с ветки и улетела.

— Пошли, — сказал Данло, — я готов.

Он поднял Бардо на ноги и стал греть его пальцы своим дыханием. Сказав этим еще одно “да”, человек, наконец научившийся видеть, улыбнулся своему старому другу, и они вместе пошли к мерцающему под звездами городу.