Троя

— Возможно, — ответил слепец. — Но я бы скорее предположил, что наши знакомые олимпийцы — это «посты»-трансформеры, сбежавшие сюда четырнадцатью веками ранее.

— С какой стати им превращаться в богов? — усомнился Ретроград Синопессен. — Особенно в тех, чья сила происходит от нанотехнологий и квантовых фокусов?

— А почему бы нет? — спросил Орфу. — Бесконечная жизнь, выбор пола, возможность разделить ложе с любым кратковечным, разведение уймы бессмертных и бренных отпрысков, которых «посты», судя по всему, не могли производить на свет самостоятельно… Я уж не говорю о десятилетней шахматной партии под названием «Осада Трои».

Маленький европеец потер висок.

— Получается, терраформирование и перемена гравитации на Марсе…

— Да, — подтвердил гигантский краб. — Работы здесь — почти на четырнадцать веков, а не на три года. И это при божественных квантовых технологиях.

— Выходит, — начал капитан подлодки, — где-то там, внизу, обитает настоящий Просперо? Просперо из «Бури» Шекспира?

— Или кто-нибудь… что-нибудь в этом роде, — закончил иониец.

— А как же мозг-урод, явившийся из Брано-Дыры на Землю несколько дней назад? — Голос ганимедянина Сумы Четвертого звенел от гнева. — Он что, тоже персонаж из вашей драгоценной человеческой литературы?

— Возможно, — откликнулся Орфу. — Роберт Браунинг написал однажды поэму «Калибан о Сетебосе», в котором чудовище из шекспировской «Бури» рассуждает о своем божестве, описанном у поэта очень скупо: «многорукий, словно каракатица», существо весьма своенравное, вскормленное на страхе и жестокости.

— Твои домыслы переходят все границы, — произнес Астиг-Че.

— Да, — согласился гигантский краб. — Однако тварь, которую мы недавно сфотографировали, выглядит как исполинский человеческий мозг, бегающий на длинных руках. Невероятный плод эволюции в любом из миров, или вам так не кажется? Впрочем, Роберт Браунинг обладал весьма живым и богатым воображением.

— А не ждет ли на Земле еще и Гамлет? — съехидничал Сума Четвертый.

— О! — вырвалось у маленького европейца. — О! О, вот было бы славно…

— Прошу не отвлекаться, — вмешался первичный интегратор. — Орфу, откуда ты все это взял?

Иониец испустил вздох. Вместо вербального ответа голографический проектор из устройства связи на помятом и поцарапанном панцире краба передал изображение, которое тут же зависло над навигационным столом. Это была виртуальная полка с шестью довольно увесистыми фолиантами. Одна из книг — Манмут успел заметить заглавие: «В поисках утраченного времени. Том третий. У Германтов» — раскрылась на четыреста сорок пятой странице. Картинка увеличилась, так что стало возможно прочесть печатный шрифт.

Внезапно любитель Шекспира сообразил: ведь Орфу оптически слеп и, значит, не видит, что именно показывает сейчас. Неужели ему пришлось запоминать эти книги страница за страницей? От этой мысли хотелось плакать.

Манмут вместе с другими прочел парящий в воздухе текст: «Люди со вкусом говорят нам сегодня, что Ренуар — великий живописец восемнадцатого века. Но они забывают о Времени и о том, что даже в конце девятнадцатого века далеко не все отваживались признать Ренуара великим художником. Чтобы получить такое высокое звание, и оригинальный художник, и оригинальный писатель действуют по способу окулистов. Лечение их живописью, их прозой не всегда приятно для пациентов. По окончании курса врач говорит нам: „Теперь смотрите“. Внезапно мир (сотворенный не однажды, а каждый раз пересоздаваемый новым оригинальным художником) предстает перед нами совершенно иным и вместе с тем предельно ясным. Идущие по улицам женщины не похожи на прежних, потому что они ренуаровские женщины, те самые ренуаровские женщины, которых мы когда-то не принимали за женщин. Экипажи тоже ренуаровские, и вода, и небо; нам хочется побродить по лесу, хотя он похож на тот, что, когда мы увидели его впервые, казался нам чем угодно, только не лесом, а, скажем, ковром, и хотя в тот раз на богатой палитре художника мы не обнаружили именно тех красок, какие являет нашему взору лес. Вот она, новая, только что сотворенная и обреченная на гибель вселенная. Она просуществует до следующего геологического переворота, который произведут новый оригинальный художник или новый оригинальный писатель».

Прочитавшие безмолвно застыли вокруг навигационного стола. В тишине было слышно мерное гудение вентиляторов, звуки машин и негромкие переговоры моравеков, на самом деле управляющих «Королевой Мэб» в эту критическую минуту приближения к экваториальному и полярному кольцам Земли.

В конце концов генерал Бех бин Адее нарушил молчание:

— Какая солипсическая чушь. Какой метафизический вздор. Какая куча конского навоза.

Иониец не отвечал.

— Может, эта история и куча навоза, — изрек Астиг-Че, — но зато самая правдоподобная, что я слышал за долгие месяцы, полные сюрреализма. Думаю, рассказчик заслужил путешествие в трюме «Смуглой леди», когда космошлюпка отправится в атмосферу Земли через… два часа и пятнадцать минут. Что ж, идемте готовиться.

Манмут словно в тумане направился к подъемнику в обществе своего друга, беззвучно плывущего на мощных отталкивателях, когда первичный интегратор окликнул:

— Орфу!

Гигантский краб развернулся и в ожидании вежливо направил на Астига-Че мертвые камеры и остатки глазных стебельков.

— Ты собирался сказать, кто так упорно добивается с нами встречи.

— Ну, вообще-то… — Иониец впервые замялся. — Это просто догадка.

— Поделись, — велел первичный интегратор.

— Что ж, принимая на веру мою скромную теорию, — проговорил Орфу, — кто бы мог женским голосом потребовать свидания с нашим пассажиром — Одиссеем, сыном Лаэрта?

— Санта Клаус? — предположил генерал бин Адее.

— Не совсем, — сказал иониец. — Калипсо.

По всей видимости, никто из моравеков раньше не слышал этого имени.

— Во вселенной, откуда явились наши новые друзья, — продолжал гигантский краб, — чародейку еще называют Цирцеей.

62

Харман утонул, но не умер. Впрочем, несколько минут спустя он пожалел об этом.

Золотая жидкость, наполнившая двенадцатигранный хрустальный чертог, оказалась перенасыщена кислородом, который быстро начал всасываться через тончайшие капилляры легких и насытил собой кровеносную систему. Этого хватило, чтобы заставить сердце биться (точнее сказать, биться снова, поскольку оно пропустило несколько ударов и молчало почти полминуты, пока человек барахтался и шел на дно) и поддержать жизнь мозга… пусть даже вконец отупевшего, охваченного ужасом, отторгнутого, если верить ощущениям, от остального тела. Организм продолжал инстинктивно требовать воздуха, хотя на деле уже получал его.

После трудной борьбы мужчина кое-как разлепил веки, однако ничего хорошего не увидел; перед глазами стремительно кружилась воронка из мириада золотых слов и десяти мириадов мелькающих изображений, которые только и ждали своей очереди возродиться в его голове. Харману смутно удалось различить шестигранную стеклянную панель заполненного доверху чертога и чью-то размытую фигуру за ней. Это могла быть Мойра, или Просперо, или сам Ариэль… да какая, собственно, разница?

Мужчина по-прежнему жаждал дышать привычным ему образом. Не отключись сознание несчастного ровно наполовину (видимо, жидкость подействовала как транквилизатор, подготавливая разум к «передаче»), один только рвотный рефлекс давно убил бы жертву или довел до безумия.

Впрочем, хрустальный чертог припас иные причины для сумасшествия.

Хармана захлестнул поток информации. Той, что, по словам разбуженной постженщины и мага, содержалась на страницах миллиона старинных книг. Речения и мысли миллиона давно почивших умов… Нет, более, ведь одни умы горячо спорили с другими, опровергали их, пылко соглашались, безжалостно исправляли, яростно противились.

Ничего подобного мужчине еще не приходилось переживать. Когда-то, в течение долгих декад, он выучился читать и стал самым первым за неисчислимые века «старомодным» человеком, разобравшим закорючки, точки и штрихи в допотопных фолиантах, которые повсюду гнили на полках заброшенных библиотек. Однако при чтении слова проникали в разум по порядку, неспешно, со скоростью обычной беседы: Харман даже слышал в голове некий голос, отчетливо произносивший их вслух. «Глотание» при помощи вновь открытой нанотехнической функции оказалось более быстрым, но менее эффективным способом узнать содержание книги. Внутреннего голоса не было и в помине; информация текла по руке прямо в мозг, забрасывалась порциями, точно уголь в топку, отнимая у человека удовольствие от медленного чтения. «Проглотив» очередной том, супруг Ады, конечно, чувствовал, что голова забита новыми сведениями, однако львиная доля контекста и бездна смысловых оттенков при этом безнадежно упускались. Мужчина частенько задумывался над назначением подобной функции в Потерянные Времена: быть может, «старомодные» люди пользовались ею для усвоения сухих таблиц, наборов уже «переваренных» данных? Способ этот, разумеется, не годился для чтения романов или шекспировских пьес. Правда, Харману доныне попало в руки одно-единственное творение великого барда — восхитительная и трогательная трагедия «Ромео и Джульетта». Прежде похищенный и слова такого не слышал: «пьеса». Его современники знали разве что туринскую драму об осаде Трои, да и то — последние десять лет, не дольше.