Бриллиант Кон-и-Гута. Затерянные миры. Т. XVIII

О, счастье! Он больше не чувствовал утомления. Что вернуло ему силы? Глаза девушки? Окрепший и свежий, словно после хорошего крепкого сна, он медленно направился к своему месту.

— Последний раунд!

Окрик распорядителя заставил его овладеть собой.

Он встал в позицию.

По лицу Луи Брене было видно, что он решил положить конец схватке. Некоторое время Голоо стоял посредине арены без прикрытия, давая возможность французу вертеться вокруг него. У последнего все еще текла кровь из разбитого подбородка и раны под левой бровью, которую вместе с кожей снял с его лица могучий кулак негра.

Голоо ждал… Считая Голоо утомленным и этим объясняя его спокойствие, Брене бросился на него с рядом последовательных ударов, мастерски нанесенных. В один прием шесть страшных толчков, попеременно обоими руками — четыре в область живота и два в область подбородка — последовали с такой быстротой, что были нанесены полностью, прежде чем тело Голоо успело рухнуть на ковер.

Зрители приподнялись со своих мест и, тесня друг друга, впивались взглядами в распростертое тело. У ног француза лежал негр, вытянувшись во весь исполинский рост. Но этот негр был англичанин.

У ринга кричали и плакали… Дамы подымали вверх руки, словно в экстазе.

Прерывающий голос отсчитывал:

— Раз, два, три…

Голоо лежал.

— Четыре, пять, шесть…

Голоо лежал.

— Семь, восемь…

Голоо лежал с открытыми глазами, навзничь. Сердце его пело. Он не чувствовал боли, разве только нестерпимо ныл вывихнутый палец…

Он лежал умышленно: он отдыхал.

При счете девять он внезапно вскочил на ноги, обнажая улыбкой ряд своих крепких белых зубов.

Это было так неожиданно, что затрепетали самые хладнокровные.

И вот произошло то, чего уже никто больше не ждал.

Наступил печальный конец всякого состязания.

Луи Брене, уверенный в победе, подходил к Голоо с вытянутой правой рукой, готовясь, очевидно, левой сразить противника окончательно.

Наступила секунда, когда все замерли.

Голоо перестал улыбаться. И вдруг с быстротой, превосходящей всякое вероятие, он нанес три удара французу, которые слились в представлении зрителей в один. Удар в сердце, в подбородок и боковой — в левую часть щеки.

Некоторое время Луи Брене шатался, как пьяный, взмахивая бесцельно и бессмысленно своими длинными узловатыми руками, затем как-то странно перегнулся в пояснице и упал лицом вниз.

— …Семь, восемь, девять..

Но Голоо уже знал, что для его противника все кончено.

— Десять.

Он не слышал взрыва рукоплесканий, шума, гама и крика бесновавшейся толпы, не слышал голоса своего тренера, его поздравлявшего, не видел тянувшихся к нему рук, протянутого ему конверта с его призом — десять тысяч фунтов. Он не отвечал на раздававшиеся приветствия. Глаза его закрылись, и он, пошатываясь, почти упал на руки тренера.

Хан рокандский, с улыбкой наблюдавший, что делалось у боксеров, уже заметил в то же время тех, кто стоял сзади него. Он приподнял свою шляпу:

— М-р Гарриман! Позвольте мне довезти мисс Энесли и вас?

Гарриман ничего не ответил. Инстинктивно он чувствовал в этом человеке врага фон Вегерта и, следовательно, своего врага.

От его наблюдательности не ускользнуло, что перед экспедицией в Кон-и-Гут вырастают сложные и неожиданные препятствия и что хан рокандский играет во всем этом какую-то роль. Гарриман еще не уяснил себе, каково истинное отношение последнего к Эрне Энесли, но уже понял, что она находится под надежной защитой Голоо, если только сама от нее не откажется, и что он, Гарриман, ей в сущности больше ничем быть полезным не может.

Пристально глядя на хана, Гарриман молча поклонился и, тихо дотронувшись до руки девушки, произнес с опущенной головой:

— Мисс Энесли! Позвольте мне остаться с Голоо…

Пока происходила только что описанная сцена борьбы человека с человеком, на другом конце света, в Кон-и-Гуте, происходила другая борьба — человека с зверем.

Долгожданный ежегодный праздник охоты начался с утра. Рашид за хлопотами измучился вконец. Солнечные лучи жалят нещадно. Он сидит под соломенным навесом, крытым банановыми листьями. Аль-Наи около него. Ее миндалевидные черные глаза, уже подернутые влагой, внимательно наблюдают, как качается под потолком прикрепленная к нему, обтянутая материей рама, которую она приводит в движение своей смуглой ручкой.

Аль-Наи вся сияет.

Она давно уже тщательно вымыла свое личико цвета розового золота, и заплела, как взрослая, свои волосы в ряды тоненьких косичек с продетыми в них лиловыми цветами — ведь завтра она закроет лицо, и только ее отец — ее Файзулла да древний мирза Низам смогут ее увидеть без покрывала. С завтрашнего дня ни один мужчина не увидит, как рдеет ее лицо от смеха при виде взгляда, иной раз уже становящегося дерзким.

Она одета по-праздничному в коротенькую кофту из зеленого бархата, всю расшитую золотом. На груди вышита шелком белая рисовая птица с лотосом в клюве. Передние полы соединены шнурками, стягивающими два бьющиеся под ними крыла… Спина обнажена до пояса, по обычаю. Одно плечо прикрыто красно-синим треугольником легкой парчи, с угла которой свисает шнурок, к которому прикрепляется пара маленьких дощечек из пальмового дерева, употребляемых во время танца, похожих на египетские саганеты или испанские кастаньеты; этот же кусочек парчи служит и для покрывания головы. Юбка из толстой шерстяной ткани в два слоя, предохраняющих нежное тело от действия солнца, красного цвета и украшена вверху и внизу рядами ярких полос. На ее крохотных ножках, обутых в фиолетовый сафьян, расшитый спереди и сзади светло- и темно-зеленым — тяжеловесные золотые обручи, края которых похожи на закругленные зубцы пилы.

Тонкие овалы ее бровей уже слегка подведены; в ушах, форме которых, грациозной и нежной, позавидовала бы сама Венера, — небольшие металлические шарики, прикрепленные тонкой цепочкой, — в одно из колец последней воткнут цветок, спускающийся вниз, к плечу, своей махровой чашечкой. На руках — стеклянные браслеты, выделанные из белого кварцевого песка, доходят до локтя; все пальчики унизаны множеством колец — то широких, то узких, с камнями и без камней. Лоб ее украшен алой звездочкой в виде небольшой точки. Он ясный, чистый, выпуклый. Верх его стянут коралловой ниткой, которая скреплена посредине розовым и черным жемчугом. Шея еще открыта. Скоро Аль-Наи украсит ее традиционным кусочком золота — фали — знаком невесты.

На ней все ее состояние.

Издавна так положено, что все, что получает мужчина торговлей или грабежом, он превращает в драгоценности — усладу женщины. Завоеватель не решается присвоить предметы, принадлежащие женщине.

Аль-Наи вся блестит, сверкает, гремит и звенит.

Дергая за веревку, идущую от доски у потолка, и приводя в движение удушливый воздух, она глядит на Рашида, отгоняющего непрестанно жужжащих крылатых врагов, и заливается смехом.

Рашид разглядывает стоящие перед ним вещи: деревянные лакированные курнульские изделия, металлические посеребренные бадарские вазы, прозрачные шелковые, затканные серебром, аурунгабадские ткани, гайдерабадскую материю, более тонкую и блестящую, чем шелк, с золотыми рисунками невиданных зверей, кутакские филигранные драгоценные изделия, статуэтку богини охоты, высеченную мирзой Низамом из кон-и-гутского камня, в виде черной четырехрукой женщины, держащей в руке длинный тонкий нож, в другой — отсеченную голову тигра; ожерелье из мертвых голов и пояс из отсеченных рук составляют весь ее внешний покров; опьяневшая от крови, она пляшет на тигровой шкуре, а около нее две обнаженных подруги, прикрытые лишь волосами, сплели свои руки и утоляют жажду каплями крови, стекающей из отсеченной головы; у ног этих чудовищ в образе женщин — лисица и ворон, ждущие своей доли в добыче.

Все это тому, кто будет сегодня победителем.

Рашид поглядывает на звонко хохочущую Аль-Наи и думает:

— Через год, если аллаху будет угодно, может быть, ты будешь наградой! И кто знает… Хорошо бы вытянуть жребий. Может быть, мирза Низам и разрешил бы ему, как каждому рокандцу, поиграть с судьбой? Тогда Файзулле придется согласиться… В случае удачи. Кто сам отрежет усы у тигра, тот завладеет любой женщиной, — таково поверье.