Колония

- Претензии ко мне есть?

Этот вопрос неоднократно задавали мне, когда я был гостем, теперь задал его я, поскольку был хозяином. В Москве у Попова обязательно спросят: как там Истомин? И ничего не стоит сделать кислую мину, скривить губы и добродушно-презрительно ответить:

- Зажрался. Совсем другой человек стал. Здесь был свой парень, а там даже на обед к себе не пригласил, так я и сидел на консервах в отеле. Бывает...

Нечто подобное с какими-то деталями для убедительности можно ввернуть и при начальстве, а уж оно сделает свои негативные выводы.

Но то ли, действительно, Попов остался доволен, то ли вы пили мы достаточно, но в аэропорту мы крепко обнялись и со стороны, наверняка, казалось, расстаются настоящие друзья.

Из аэропорта я вернулся домой, это был уже мой дом, наш с Ленкой дом, в котором мы живем, ощущение Дома возникло после того, как я съездил в командировку в Лонгбей и вернулся... домой.

Аленка встретила меня радостно, прижалась ко мне, ходила за мной, как собачонка, куда бы я не пошел.

- А как перевести Лонгбей?

- Длинный залив.

- А как сказать долгая разлука?

- Лонг сепарейшн.

- Для меня был не Лонгбей, а долгая разлука.

- Всего два дня.

- И две ночи... Ох, и страшно в таком огромном доме, я совсем не спала - так боялась... Даже стихи написала.

- Стихи? Сама? Ночные элегии, поэтические озарения...

- Только не смейся!

- Не буду, не буду, прочти, пожалуйста, прошу тебя.

Лена смутилась, покраснела, но потом сосредоточилась и, не видя меня, а глядя насквозь широко раскрытыми глазами, словно вернулась в сумерки одиночества, прочла:

- Мой любимый вернулся

домой из Лонгбея.

Я надеюсь, скучал он,

также как я

дни считая,

немного худея.

И бессонные ночи,

и тягучие дни,

слава богу,

что в прошлом

остались они!..

- Поэтесса ты моя рыжая.

- Какая же я рыжая?! - весело возмутилась Алена.

- Нос в веснушках-конопушках, а говоришь, что не рыжая, - поддразнил я.

- Это от солнца. Повылезли греться, глупые.

- Ленк, завтра после обеда на службу не поеду и двинем в одно место, сказали мне, что там очень интересно.

- Ой, куда?

- Сама увидишь.

Обычная улица с магазинами, правда, в престижном районе. Есть и отличие от шумных базаров - здесь тихо, не орут заполошно бродячие лотошники, не чадят костры под медными тазами, на которых в шипящем масле жарятся рисовые, картофельные, мучные лепешки, не летают тучи мух над двухвалковой давильней, где из длинных стеблей тростника выжимается сладковатый сок.

У всех магазинов единое название - "Эмпориум" с добавкой то ли имени хозяина, то ли названия местности. В эмпориумах тихо, прохладно, даже несколько сумрачно. Но глаза, постепенно привыкшие к полумраку, начинают расширятся от роскоши, потому что иного ощущения от выставленного на полках, в витринах, на полу, на стенах - нет.

Самое сильное впечатление поначалу произвел эмпориум, который мы прозвали серебряным - оказалось, что и в торгпредстве все его также зовут. Темно-серые и словно свеженикелированные, ослепительно белые и с желтизной цепочки, каждая из которых имеет свой узор плетения - от простеньких мелких круглых звеньев до свернувшихся в тугие жгуты, змеящихся серебряных канатов. Браслеты - широкие и узкие, отделанные полудрагоценными камнями, с травленными или насеченными орнаментами. Ожерелья, диадемы, броши... Глядя на наше неподдельное изумление, хозяин в чалме заулыбался, полез под прилавок и достал несколько мешочков, развязал их горловины , и на стекло витрины полился серебряный ручей.

В следующем эмпориуме глухо, как в странном сне. Звуки тонут, исчезают, вязнут в коврах, высокими стопами раскинувшихся на полу и закрывавших стены так, что свободен только потолок с бесшумно вращающимися вентиляторами, где, казалось, где, казалось, парит откуда-то льющаяся бесконечная, заунывная, вибрирующая мелодия Востока. Орнаменты ковров переплетены так, что напоминают вязь древних изречений на полузабытом языке. Вглядываешься в ритм чередований, складываешь черточки, кубики и пятна в буквы, буквы - в слова, а фразы нет, смысл ускользает и погружаешься то ли в прошлое, то ли улетаешь в будущее - уходишь из пространства во Время, Великое Вечное Время...

Яркий, буйный мир тропических красок полыхал на полотнах в другом эмпориуме. Батик - раскрашенные ткани - в рамках и без с простыми узорами и вольными орнаментами, а чаще с желто-, красно-, бирюзовокожими богами в серебре и золоте. Особенно понравилась нам пурпурная полногубая танцовщица с лукавым изгибом бедра, тонкой талией и высокой грудью. Цена этого батика в крошах - почти никакая, хотя настоящей цены ей нет - душа танцует при одном взгляде на картинку. Она и сейчас висит в нашей спальне, и жарко от нее становится даже русской зимой.

Нельзя назвать магазином или даже эмпориумом следующий... музей. Он был набит скульптурами, как запасник Эрмитажа. Те же танцовщицы, медные и бронзовые, с лукавым изгибом бедер; круглый обод колесницы-солнца, в котором сидит многорукое божество; человек-слоненок Ганеш, отдыхающий мирно и положивший хобот на круглый животик, сбоку к нему подкрадывается мышь, которых панически боятся слоны, и ясно себе представляешь, сколько же будет сейчас трубного рева и тяжелого топота, когда Ганеш обнаружит маленького, как Мики Маус, зверька. Здесь же и прямоспинные луноликие медные Будды, покойно положившие руки на скрещенные ровным пьедесталом ноги, и инкрустированные белой, как эмаль, костью, столики красного дерева.

- Ты посмотри какая прелесть! - прибежала ко мне Алена.

Она держала в руках пузатого совершенно лысого толстяка, который зашелся в белозубом хохоте с трудом подняв голову над сросшейся в единый бугор со спиной шеей и задрав руки, от чего даже слегка приподнялся вверх его огромный живот. Толстяк был покрыт темновишневой гладкой кожей полированного красного дерева.

- Кто это? - спросил я у хозяина.

- Хэппи-мен, сэр.

- Счастливый человек, - пояснил я Ленке.

- Он приносит счастье, сэр, если пальцем потереть ему живот.

- Давай его купим в пару к нашей плясунье, - сказала Алена, и глаза ее сияли от радости.