Миры Филипа Фармера. Т. 6. В тела свои разбросанные вернитесь. Сказочный пароход

Осуществляя поспешные и не слишком точные исследования, Бёртон определил, что в каждой области обитало примерно шестьдесят процентов людей какой-то одной национальности, процентов тридцать другой, и как правило, из другого времени и еще десять процентов — из самых разнообразных мест и времен.

Все мужчины вернулись к жизни обрезанными. Все женщины воскресли девственницами. Для большинства женщин, как понял Бёртон, это состояние продлилось только до первой ночи.

До сих пор они не слыхали, чтобы хоть одна женщина забеременела. Кто бы их сюда ни забросил, видимо, позаботился об их стерилизации, и не без причины. Если бы человечество могло плодиться, долина Реки через столетие стала бы страдать от перенаселенности.

Поначалу казалось, что никакой другой животной жизни, кроме человеческой, здесь нет. Теперь уже было известно, что по ночам из почвы выползают некоторые виды червей. А в Реке жило не менее ста разновидностей рыб — от маленьких, в шесть дюймов длиной, до громадин величиной с кашалота — «речных драконов», что обитали на дне Реки, на глубине в тысячу футов. Фрайгейт сказал, что животные помещены тут не случайно. Рыбы питались падалью и очищали речную воду. Некоторые виды червей поедали отбросы и трупы. Другие выполняли обычную функцию дождевых червей.

Гвенафра немного подросла. Росли все дети. Пройдет лет двенадцать, и в долине не останется ни детей, ни подростков, если везде условия таковы, какие до сих пор наблюдали путешественники.

Задумавшись об этом, Бёртон как-то сказал Алисе:

— Этот ваш дружок, преподобный Доджсон — ну, этот парень, что любил только маленьких девочек. Трудновато бы ему тут пришлось, а?

— Доджсон извращенцем не был, — возразил Фрайгейт. — Но вот каково будет тем, для кого объектом сексуальных желаний являются дети? Что они станут делать, когда дети вырастут? А что станут делать те, кто привык получать наслаждение от того, что мучил и избивал животных? Знаете, а мне жаль, что тут нет зверей. Люблю кошек и собак, медведей, слонов — почти всех животных. Но не обезьян: они слишком походят на людей. Впрочем, я все-таки рад, что их нет здесь. Теперь их никто не обидит. Всех бедных беззащитных зверюшек, которые так страдали от голода и жажды из-за беспечности или злобы людей. Теперь этого нет. Те же самые чувства, — продолжал Фрайгейт, погладив светлые волосы Гвенафры, которые отросли уже почти на шесть дюймов, — я испытывал ко всем беспомощным и страдающим малышам.

— Но что же это за мир, если в нем не будет детей? — возмутилась Алиса. — Да если на то пошло, что за мир, где нет животных? Пусть их никто не будет мучить и истязать, но ведь и никто не приласкает и не полюбит их.

— Одно уравновешивает другое в этом мире, — отозвался Бёртон. — Не бывает любви без ненависти, доброты без злобы, мира без войны. Как бы то ни было, выбора нам не предоставлено. Невидимые боги этого мира решили, что у нас здесь не будет животных и что женщины больше не будут вынашивать детей. Да будет так.

Утро четыреста шестнадцатого дня их путешествия ничем не отличалось от других. Солнце показалось над вершинами горного хребта слева от судна. Дул встречный ветер, как обычно, со скоростью около пятнадцати миль в час. Воздух равномерно прогревался, и к двум часам пополудни его температура должна была достичь примерно восьмидесяти пяти градусов по Фаренгейту. Катамаран «Хаджи» покачивался на волнах. Бёртон стоял на «мостике», сжав обеими руками рукоять весла, чувствуя ветер и солнце на загорелой коже. На нем был клетчатый красно-черный килт, доходивший почти до коленей, и ожерелье из изогнутых черных, блестящих позвонков «рогатой рыбы». «Рогатая рыба» — шестифутовая, с шестидюймовым рогом на носу, как у носорога — жила на глубине примерно в сто футов от поверхности воды, и ее с большим трудом можно было поймать на крючок. Но из ее позвонков получались красивые ожерелья, а из кожи, хорошо выдубленной, можно было изготовить сандалии, доспехи и щиты, а еще можно было сплести крепкие и мягкие веревки и ремни. Мясо этой рыбы отличалось нежным вкусом. Но самым ценным был рог. Из него делали наконечники копий и стрел или вставляли его кусочки в деревянные рукоятки и получали стилеты.

Рядом с Бёртоном на стойке висел лук и колчан из прозрачного рыбьего пузыря. Лук был сделан из изогнутых костей, выступающих по краям пасти «дракона» — той самой рыбы размером с кита. Обрезав концы костей так, чтобы конец одной входил в конец другой, в результате вы получали лук с двумя прогибами. Оснащенный тетивой, изготовленной из кишки того же «дракона», этот лук становился таким, что пользоваться им в полную силу мог только очень сильный мужчина. Бёртон увидел этот лук сорок дней назад и предложил его владельцу в обмен сорок сигарет, десять сигар и тридцать унций виски. Владелец от этого предложения отказался. А Бёртон с Каззом той же ночью вернулись и похитили лук. Вернее сказать, все-таки купили, поскольку Бёртон устыдился и оставил на месте украденного лука свой тисовый.

Потом он решил, что имел полное право украсть оружие. Владелец проболтался, что ради этого лука убил человека. Значит, забрать у него лук означало забрать его у вора и убийцы. И все-таки, вспоминая об этом, Бёртон порой — не слишком часто — мучился угрызениями совести.

Бёртон вел «Хаджи» по изгибам узкого канала. На протяжении почти пяти миль Река разлилась озером мили в три с половиной шириной, а теперь сузилась до потока шириной меньше полумили. Поток изгибался и исчезал за стенами каньона.

Там придется вести судно медленно, потому что его будет толкать назад усиливающееся течение, а места для смены галсов будет маловато. Но по таким стремнинам Бёртон проводил судно уже не раз и поэтому не боялся. И все же всякий раз, когда заканчивался трудный переход, ему казалось, что судно как бы снова родилось на свет. «Хаджи» уходил из озера в узкое ущелье, выплывал по нему в другое. Кругом кипела вода, а впереди всегда можно было ждать сказочных приключений и открытий.

Катамаран повернул и проплыл мимо питающего камня, стоявшего на берегу, всего в двадцати ярдах. На равнине правого берега, простиравшейся здесь всего лишь на полмили, толпилось множество народа. Они кричали, завидев судно, махали руками или потрясали кулаками, а то и выкрикивали ругательства — Бёртон их не слышал, но догадывался — в этом ему помогал богатый жизненный опыт. Однако особой враждебности жителей не чувствовалось — просто уж так по-разному местные жители во все времена встречали чужаков. А жили в этой местности невысокие, смуглые, темноволосые, худощавые люди. Разговаривали они на языке, который, по словам Руаха, скорее всего, был протохамито-семитским. На Земле они обитали где-то в Северной Африке или Месопотамии, во времена, когда эти земли были намного плодороднее. Одевались они в некое подобие килтов, но женщины расхаживали с обнаженной грудью, а «блузы» превращали в повязки на шее или тюрбаны. Этот народ занимал участок берега протяженностью в шестьдесят питающих камней, то есть, иначе говоря, в шестьдесят миль. А до этого судно проплыло участок протяженностью в восемьдесят питающих камней, где жили цейлонцы из десятого века после Рождества Христова и немного майя из доколумбовой Америки.

— Чаша, в которой смешались Времена, — так охарактеризовал Фрайгейт распределение человечества. — Величайший из всех антропологических и социальных экспериментов.

Выводы Фрайгейта были не так уж далеки от действительности. Все выглядело так, словно различные народы смешивались для того, чтобы могли научиться чему-то друг у друга. В некоторых случаях чужеродные группы ухитрялись создавать различные социальные альянсы и жили в относительной дружбе друг с другом. В других случаях одна сторона брала верх над другой или происходило взаимное истребление.

Некоторое время после воскресения почти везде царила анархия. Люди «бродяжничали» и сбивались в небольшие группки для самозащиты, осваивая очень небольшие территории. А потом на сцену выходили естественные лидеры или жаждущие власти, а естественные подчиненные уходили в тень лидеров по собственной воле — а чаще по воле лидеров.