Часы без пружины

- Так что же делать? - не крикнул уже, застонал.

- А вы уже сделали.

- Что сделал?

- Вы выбрали.

Встрепенулся, посмотрел Николай Аникеевич недоуменно:

- Выбрал?

- Конечно, - кивнул старичок. - Сомнения - это уже выбор.

- И вы...

- Я его знал, - пожал плечами старичок. - Потому и явился без инструментов.

- Вы знали, что я соглашусь оставить у себя блок? - недоверчиво спросил Николай Аникеевич. - Как же вы могли знать, если каких-нибудь полчаса тому назад я сам этого не знал?

- Знали, - кротко улыбнулся старичок.

- Что знал?

- Что оставите блок. И не спорьте, любезнейший мой друг. Просто многие постоянно играют сами с собой в эдакие кошки-мышки. Вы уж простите меня за сентенцию, но люди никого так охотно не обманывают, как себя. Ну а где сам-там, естественно, и другие. В чем, в чем, а во лжи люди, я заметил, альтруисты.

"Кто знает, может, он и прав, - подумал Николай Аникеевич. - Интересно, а другие как, сразу приходили к решению или, как я, терзались'?"

- По-всякому, - ответил посланец на мысленный вопрос Николая Аникеевича, и Николай Аникеевич нисколько не удивился. - Одно могу вам сказать: отказываются от блоков, как правило, сразу, соглашаются же после долгих сомнений и борения в душе. Честь имею, любезный мой друг, ибо ловлю себя на том, что слишком расположен к задушевным беседам с вами, а это тоже против наших правил.

- А это, часовщик ваш итальянский...

- Мессере да Донди?

- Он тоже?

- Конечно. Всего наилучшего, любезнейший мой друг. Хотя это и против правил, позвольте пожать вам руку с чувством...

- С чувством? - глупо перепросил Николай Аникеевич.

- Это был славный бой. Все три раунда. Хотя, как я уже сказал, в исходе я не сомневался с самого начала. Прощайте, разлюбезнейший мой друг, прощайте.

Закрыл тихонечко за собой дверь - и как не было. Даже дверца лифта не хлопнула. В окно, что ли, вылетел посланец. А может, и впрямь не было его?

Но поплыли тут по пустой тихой квартире хрустальные колокольчики. Что за черт? Взглянул на часы: без двадцати девять. На свою "Омегу" - тоже без двадцати, и бьют как-то странно, как бы через раз.

И обострившимися своими чувствами догадался вдруг: прощается с ним Виктор Александрович Вахрушев, Гвидо... Последний такой привет.

Светлая печаль охватила его. И гордо было за Кольку Изъюрова, и холодила сердце неизвестность: сможет ли? Своими руками взвалил на себя ношу... Зачем? Дядя Лап, конечно бы, не понял. Для него только в колесиках интерес был. Тетя Валя Бизина шипанула бы: "Врешь ты все, вреш-ш-шь". Мать? Никогда она, бедная, ничего не знала. "Двух пеньюаров, Коленька, как будто не хватает".

Встрепетала душа Николая Аникеевича, рванулась к маленькой той женщине с испуганными глазами и острыми худыми плечиками. "Мама. А что ж тебе бог твой дал?" - "А тебя, Коленька..."

А Тася Горянская? Поняла бы, наверное. И точно. Стоит в дверях, рыжий нимб дрожит над головой. И запах юного пота и сена. "Не бродить, не мять кустов багряных..." Поняла бы. Точно поняла бы.

А жена-покойница? Поняла бы. Не поняла бы - поверила. Не сомневалась никогда в нем, кроткий ангел. "Ты лучше знаешь, Коленька".

Сын? Не скажешь. А если и скажешь - не ответит. Разве что к вобле: "Риточка, как ты думаешь?" А та губы узкие подожмет: "Контакты с внеземными цивилизациями еще не установлены. Это общеизвестный факт. И я не думаю, что начнут они с Николая Аникеевича..."

Понял вдруг старый часовщик, что получил своеобразный инструмент для измерения людей, вроде мерки для колес. Вставишь человечка - и сразу видно, поймет или не поймет странный крест, что взвалил на себя неизвестно во имя чего. Тоже ведь своего рода точка отсчета.

"Нет, не лги, - строго поправил себя. - Известно. Это только кажется, что тяжело, а на самом деле легче..."

Послышались за стеной позывные "Времени", и покатились, зазвенели драгоценные его хрустальные колокольчики. Два, три... пять... девять...

- Ну что ж, гражданин Изъюров, - громко сказал Николай Аникеевич, - назвались груздем...

- Товарищи, - сказал Бор-Бор и подмигнул всем, - сегодня мы провожаем на пенсию нашего ветерана Николая Аникеевича Изъюрова. Позвольте мне от имени всех наших мастеров преподнести вам, Николай Аникеевич, этот маленький наш дар. Витенька...

Витенька, в свою очередь, попросил:

- Диретторе, на выход!

Вдвоем они внесли в комнату часы. Большой бронзовый орел держал в свирепом клюве цепь, на которой висело ядро с циферблатом.

- Вы, так сказать, как орел... - пробормотал диретторе, и Николай Аникеевич подумал, что постарел Горбун, постарел. Мешки под глазами, обрюзг... Спасибо, друзья, за подарок.

Часовщики что-то говорили, острили, а Николай Аникеевич слабо улыбался. Хорошие, простые люди, с маленькими слабостями, маленькими несовершенствами, но не злые. Нет, не злые. Они даже добрее, чем сами думают. Опять поднимали тосты, смеялись, и вдруг услышал Николай Аникеевич слово "праведник". Кто произнес его? Ага, Витенька. Без усмешки, твердо, не спуская с виновника торжества немигающих своих прозрачных глаз.

Нет, друг Витенька, не праведник я. Просто помог мне случай выскочить из наезженной колеи и заново выбрать себе точку отсчета.

И чего Веруша расчувствовалась, слезинки на глаза повесила? Ну, ходил человек на работу, а теперь не пойдет. И все дела.

Вечером, когда установил Николай Аникеевич бронзового орла на место, раздался телефонный звонок.

- Николай Аникеевич? - голос был густой, незнакомый. Добрый вечер, друг мой любезный...

Один только человек на свете говорил так. Даже не человек...

- Виктор Александрович, - охнул часовщик. Пять лет не слышал любезного этого друга. "Жив еще", - подумал, и тут же мысленно усмехнулся. Тысяча лет стажу... Но бас-то откуда?

- Он, он, только, с вашего разрешения, я теперь не Вахрушев Виктор Александрович, а Коляскин Иван Сергеевич, одна тысяча девятьсот сорок пятого года рождения.

- Что?

- Ничего не поделаешь, подходил уже Виктор Александрович мой незабвенный под восемьдесят, внимание к себе привлекать начал: то сестра забежит из поликлиники, не дал ли одинокий старец дуба, то тимуровцы, или как они теперь называются, позвонят: не надо ли купить аспирину. Ну-с, чтобы не затруднять общественность, пришлось все-таки дать этого самого дуба.