Танец для живых скульптур

Я открыл её и захлопнул сильнее. Спрятал пистолет и открыл форточку.

Сделав круг по площади, я остановился у светофора на красный свет.

Я увидел его. Он переходил дорогу по переходу. На какой-то миг он остановился и посмотрел на меня, и наши взгляды встретились.

И он исчез. Больше я не видел его.

Иногда человек пытается закрыть ладонью наведённое на него дуло ствола. Конечно, он был слишком умён для этого, и всё же... Но я знал, что он не выстрелит, и это не была беспечность, я не был беспечен, я просто знал и поэтому не чувствовал никакого страха, как тогда, когда мы с Леди мчались на машинах, обгоняя друг друга, и на нас можно было показывать детям: "Вот, дети, посмотрите, это сумасшедшие. Они разобьются вон на том повороте".

Я знал, что этого не случится. И когда мне навстречу вылетела машина, мне достаточно было лишь дрогнуть. Это как тот человек, который держит в руке наведённый на тебя пистолет, а ты смотришь ему в глаза и идёшь на него. Ты подходишь и забираешь у него пистолет, и он отдаёт. Но стоит тебе только на миг испугаться, на миг поверить в то, что ты можешь сейчас умереть, и он выстрелит, даже не успев понять, что он делает - это произойдёт автоматически: сигнал от глаз к глазам, и команда пальцу - "Нажать".

Однажды такой трюк проделал Адольф Гитлер. Я подумал: "Значит, он был отважным человеком",- но я заблуждался. Не нужно никакой храбрости, чтобы сделать это. Нужно просто верить в своё бессмертие.

Нужно выяснить свои отношения со смертью.

Я помню, как Мэгги ворвался в комнату и крикнул мне: "Крис! Она умирает!"

Она была в больнице. Нас не хотели пропускать, но мы всё равно прошли.

Её едва откачали. Она наглоталась таблеток.

- Я не знала, умру я, или нет,- объяснила она мне.

- Провела эксперимент?- сказал я.- Хотела проверить, страшно ли умирать? Или начиталась Моуди?

- Я хотела знать, умру я, или нет,- сказала она.

"Должен ли я жить",- сказал Леонид Андреев и, закрыв глаза, стал слушать, как рельсы поют песню смерти, которой нет...

Мне заплатили деньги.

Я сказал, что это, пожалуй, чересчур щедрое вознаграждение. Просто, чтобы сказать что-то.

В ответ я услышал: "Нам не хотелось бы, чтобы вы сочли, что мы вас эксплуатируем".

Я мысленно отметил, что фраза получилась слишком длинной.

- Любопытно,- сказал я.- Захватил ли он с собой на тот свет адвоката?

- Для чего?- последовал вопрос.

- Чтобы тот защищал его на Высшем Суде,- сказал я.

- Азартно шутите,- заметили мне.

- Если играть, так с азартом,- сказал я.

Эксплуатация... Сколько огненных кругов вертелось вокруг этого словечка. Мы спорили до сипоты, у меня уже саднило горло, и я хотел сдаться, но Крис не желала отпускать меня так дёшево, требуя отречения по всей форме, и тут во мне вновь просыпалось упрямство, и перепалка возобновлялась, и так до бесконечности. Я помню, как у меня пропал голос,- я мог только шептать,- а Крис, напротив, перешла на крик. Мы шли по улице и грызлись из-за какой-то ерунды, Крис вопила так, что на нас оглядывались, и я пытался урезонить её, но она лишь презрительно фыркнула: "Подумаешь, пай-мальчик!"

Зачем-то нам было нужно, чтобы один из нас был непременно прав, а другой нет. И если я говорил: "Бердяев",- Крис с пренебрежением отмахивалась: "Да ну его!" Я, зная, что она его даже не читала, лез на стенку, Крис отвечала тем же, и поехало. Она обзывала меня конформистом, я её - истеричкой.

Заканчивалось обычно тем, что мы мирились. До следующей ссоры.

"Не мир я пришёл нести, но войну".

Может показаться странным, что при всей своей агрессивной непримиримости Крис часто цитировала Евангелие. В её глазах Христос был первым в истории анархистом.

"Настанет время, когда никакая власть не будет нужна",- воистину выпад против государственной машины.

"Именно за это его и распяли",- уверяла Крис.

Я боялся, что однажды она отравит меня, причём не по злости,- она очень быстро отходит,- а просто из любопытства. Когда она подавала мне стакан, меня каждый раз подмывало заставить её поменять его и посмотреть, как она отреагирует.

"Какая глупость",- говорил я себе.- "Ребячество".

И улыбался ей.

Лицемерие общественной морали, мировая тирания зла... Всеобщее рабство... те, кого оно сделало глухими и слепыми, не в праве вершить суд над зрячими. Мёртвые не могут судить живых. Но мораль делает нас слабыми, отдавая под власть тех, кто ею пренебрегает.

Всё это верно. Но чего мы добились с тобой, Крис, всеми нашими разговорами, дурацкими выходками, лозунгами и призывами, спорами, криком? Мы никогда ни на йоту не приблизились бы к тому, что я делаю теперь с такой лёгкостью. Есть люди, для которых наше с тобой открытие не секрет, и я теперь среди них. На мне дорогой костюм, и я каждый раз выбираю, какой мне надеть галстук, я взвешиваю свои слова и контролирую свои поступки, и каждый мой шаг делает меня сильнее. По твоим понятиям, у меня куча денег, а ведь я ещё даже не начал по-настоящему зарабатывать. Если бы ты увидела меня теперь, ты сказала бы, что я обуржуазился, верно? Но ты ничего не знаешь о том, что я делаю, а я делаю то, о чём мы с тобой не могли даже мечтать.

Поверь, это так. И прощай.

Мы были трудными детьми.

Я один мог сделать это наилучшим образом. Завтра на моём месте мог оказаться кто-то другой, но это потребовалось сделать сегодня, и мне дали карт-бланш. И вовсе не потому что меня держали за гения, как об этом думала Леди, а просто потому, что так сложились обстоятельства - судьба.

Как это можно объяснить? Объяснить можно всё.

Вот только с чего начинать? С битвы при Ватерлоо?

С падения Рима? С постройки первого зиккурата в Шумере, с чего?

Это произошло - я родился.

И я сделал свой выбор.

Судьба. Мир. История. Какие ветхие тоги...

Я помню лицо и очки, запотевшие от тепла и забрызганные мелкими, косыми штрихами дождя,- на улице моросило,- и горела бумага, я передал конверт, в нём были листы текста и документы, зыбь дрожащих ветвей, слуховая трубка телефона, женское лицо, размытое, бледное, и красные, как от лука, глаза,- мокрая с улицы.

- Это убьёт его. Я знаю, вам поручили это, но вы не должны этого делать.

- Вам не следовало знать об этом, мадам, но раз уж вы знаете, вам следовало придти сюда с пистолетом и пристрелить меня.

Я не слышал в себе никакой жалости, мне хотелось смеяться. Я сам не мог объяснить себе, что я нашёл во всём этом смешного, и было неловко от того, что мне хотелось смеяться, а я сдерживал себя, дабы соблюсти приличия.

И я спросил Леди, почему это так странно?

- Тебе не следовала впускать её,- сказала мне Леди.- Отчаявшаяся женщина не контролирует себя.

"Мой муж..."- всхлипнула женщина, пропитанная сыростью улицы, и кусала губы, а я был один в пустой комнате, и передо мной лежал включенный диктофон, и я говорил, представляя, что отвечаю ей: "Всякое лицемерие отвратительно. Всякая жалость есть проекция единственной жалости, которую человек способен испытывать искренне - жалости к самому себе. Избавься от жалости к себе, и ты избавишься от жалости к людям".

Я протянул сигарету к пепельнице, но столбик праха сорвался и упал на решётку микрофона, и я нажал на клавишу, а Леди сказала: "Она приходила сюда? Тебе не следовало впускать её".

А потом я сказал: "Он застрелился".

- Видишь, как мало весила его жизнь,- сказала Леди.

Я сказал: "На завтра обещали снег".

- Наконец-то,- вздохнула Леди.

8

Я стоял у ограды парка. Я чувствовал, что промерзаю насквозь, но мне даже нравилось мёрзнуть, и не хотелось уходить.

Он появился из-за серой глыбы умершего фонтана и шёл, направляясь ко мне, через пустынную площадь. На нём была чёрная мантия.

Приблизившись, он остановился. Я поклонился ему, и он ответил мне поклоном.

Мы стали разговаривать.

И он сказал мне: "Нет ничего, что было бы хорошо само по себе, и нет ничего, что было