В Праге в одиннадцать

— Ты уверен, что мы справимся?

— Главное, вынуди его подойти поближе к столу и не стой на линии огня. Даст Бог — не промахнусь. Ну, пошли, что ли?

Вернувшись в особняк, мужчины быстро разошлись: Ковач проследовал на третий этаж, в кабинет Раунбаха, сам же начальник группы через минуту постучал в дверь Кондрахина.

— Загляните ко мне, Йоханссен, — не входя, произнес он. Этот внезапный переход на "Вы" о многом сказал Юрию.

Еще не добравшись до апартаментов Раунбаха, Кондрахин всем нутром почувствовал опасность. Сказалась пребывание в центре подготовки НКВД, где постоянное состояние расслабленной готовности было естественной нормой поведения, Юрий чувствовал присутствие второго человека по ту сторону дверного косяка, и человек этот излучал и страх, и отчаянную решимость.

Дверь кабинета открывалась вовнутрь, и Кондрахин резким толчком отворил ее гораздо шире, чем необходимо для прохода одного человека. Сдавленный крик у стены и упругое сопротивление плоти показали, что он не ошибся. В воздухе судорожно мелькнул вороненый ствол револьвера. Одним округлым движением кисти Юрий завладел оружием, повернулся всем корпусом, выставляя перед собой Мирчу Ковача, и каблуком захлопнул дверь.

Сидевший за столом Раунбах был бледен и растерян. В его руке тоже был револьвер, но стрелять он не мог — Юрий был прикрыт живым щитом, а трофейный ствол смотрел точно в переносицу Раунбаха.

— Не дергайся, Фриц, — произнес Юрий, — я стреляю быстрее. Итак, о чем у нас пойдет разговор?

Он говорил спокойно, словно произошло легкое недоразумение. Тем временем Мирча задыхался и хрипел, не в силах оторвать руки Кондрахина от своего стиснутого горла.

— Убери оружие в ящик стола. Руки положи на стол, — приказал Юрий, — тогда я смогу отпустить твоего человека.

Выбора у Раунбаха не было, и он вынужденно подчинился. Кондрахин оттолкнул Ковача, сам же остался у двери.

— Ну, так, господа, давайте поговорим, раз уж меня пригласили. Так что с моим предложением, Фриц? Или это и был ответ?

Немецкий язык Кондрахина был еще далек от совершенства, и фразы он строил коротенькие, обходясь минимальным запасом слов. Куда больше говорили его интонации, да дуло револьвера, по-прежнему направленное в сторону немца. Интеллигента Мирчу Юрий в расчет явно серьезно не принимал. И это откровенное пренебрежение буквально раздавило Ковача, хотя именно он был инициатором неудавшейся засады. Съежившийся и поникший, он пристроился у стола, слева от Раунбаха, тщетно пытаясь унять дрожь в руках. В отличие от соратника немец уже вполне овладел собой, и угнетала его только необходимость сейчас, немедленно, принять какое-то решение.

— Хорошо, Йоханссен, — наконец проговорил он, — видимо, придется принять Ваше предложение. Только уберите оружие, оно меня отвлекает. Где бы нам поговорить?

Раунбах притормозил у гранитной набережной и первым открыл дверцу. Мирча Ковач и Кондрахин, сидевший на заднем сиденье, последовали за ним. Было так пустынно, словно весь город в одночасье вымер, и даже Балтийское море затаило дыхание.

Отойдя от машины метров на пятьдесят, Раунбах остановился.

— Ну, что ж, Йоханссен, говори. В принципе, мы в твоих руках. Если уж не удался расчет на внезапность, — он беспомощно развел руками, — то вряд ли мы справимся с тобой в открытом поединке. Я не буду повторять свой вопрос: кто ты. Лучше ответь, кому именно ты служишь? Согласись, что это необходимый вопрос. Не только ты, но и мы рискуем. Причем, своими жизнями. Жизнями своих близких.

— Я понимаю, — согласился Юрий, — но не могу ответить полно. Причина не во мне, в вас. Скажем, мне глубоко антипатичен доктор Шульц?

— Допустим. Что ты знаешь о нашей организации вообще? Не о нашей группе, а обо всем институте Аненербе?

Об этой имперской программе, проглотившей не один миллион рейхсмарок и возглавляемой лично Генрихом Гиммлером, Юрий имел весьма общие и скудные сведения, почерпнутые от Николая Павловича. В этом он счел нужным откровенно признаться Раунбаху.

Тот довольно долго размышлял, опершись на парапет. Юрий исподволь прислушался к его мыслям, но мыслей, как таковых, и не было. Один лишь мучительный выбор: верить или не верить.

— Хорошо, — наконец выдохнул он, словно сбросив с плеч непосильный груз, — принимаем, как аксиому, что к аппарату рейхсфюрера ты отношения не имеешь. Тогда кто тебя к нам внедрил?

— Я сам.

— Йоханссен, не берусь судить о твоих истинных планах, но мне кажется, что они останутся невыполненными.

— Это почему?

— Потому что наша группа, все мы, причастны к высшим тайнам рейха, даже если это не очевидно. Как только мы завершим задачу, будет отдан приказ на нашу ликвидацию. Я сожалею, но это так. Это нам только мнится, что мы незаменимы. На самом деле — Мирча это видел — мы мелочь, разменная монета в куда более крупной игре. Ты бы только видел, какие мастера астрала окружают Гиммлера! А Густав Кроткий? Пока от нас есть какая-то польза, нас сохраняют. Пока…

— Если я правильно понял, ты и Мирча решили упредить события? Неужели ты тоже подлежишь ликвидации?

— Я, наверное, нет. Но в группе есть люди, которые мне дороги. Не только ведь шведы способны на человеческие чувства. Так что ты намерен предпринять?

— Это зависит от того, что именно задумали вы с Ковачем.

— Единственный путь — имитировать гибель всей группы, и большая часть трупов должна быть опознана.

— Ты же сам говорил, что дорожишь жизнью своих сотрудников.

— Не всех, Йоханссен, далеко не всех. Вот на твоих глазах Тополь ухлопал Кайзера. Ты о нем жалеешь?

— Упаси Бог! Я в целом согласен с вашим планом. Но при чем тут твой ребенок?

Фриц тяжело вздохнул, будто всхлипнул.

— Елена было беременна, когда в группе появился Мирча. Человек, которому я мог довериться. Мы надеялись успеть до родов, но не получилось. Вот и вся проблема. Как незаметно вывези из страны женщину с грудным ребенком на руках? Особенно, если она под непрерывным надзором?

Некоторое время Юрий напряженно размышлял. Уже были слышны приближающиеся шаги ночного патруля, когда он воскликнул:

— Да это проще, чем ты думаешь. Ребенок должен быть вывезен отдельно от матери!

Раунбах невесело усмехнулся.

— И кто это позволит? Члены наших семей — заложники, гаранты нашей лояльности. Э-эх!

— Может, поедем? — нервно предложил Ковач. — Я ведь не гипнотизер, чтобы работать с патрулем.

— Отставить, Мирча Не обращайте на них внимания. Они нас не заметят, — отмахнулся Юрий. Возникло знакомое ощущение панциря, которое Кондрахин раздвинул далеко за пределы собственного тела, заключив в невидимую оболочку и Ковача, и Раунбаха.

Мимо прошагал патруль — обер-лейтенант в сопровождении двух солдат. Офицер заглянул через стекло в припаркованную машину Раунбаха, что-то сказал солдатам, после чего вся троица неспешно удалилась, звякая подковками по граниту.

— Какой возраст ребенка? — спросил Кондрахин, снимая защиту.

— Пять месяцев.

— Уже легче. Детская смертность довольно высока, особенно во время войн. Неужели во всем Кенигсберге не удастся раздобыть тело пятимесячного младенца? Не верю! Матери дадим команду на полную амнезию, а твоего ребенка с нею же переправим в безопасное место. Шульц удостоверится, что ребенок мертв, может даже лично похоронить его — надо же чем-то заниматься администратору.

— Для этого надо будет привлечь кого-то еще из группы, — возразил Ковач, — а это дополнительный риск. Лучше всех справился бы Дылда Фриц…

— Не сходи с ума! — резко прервал его Раунбах. — Проще самим заявить на себя в гестапо.

— Вы не уверены в моих силах? — спросил из темноты Кондрахин.

В особняк они вернулись поздно ночью. Раунбах набрал замковый код на воротах и отогнал машину в гараж. Мирча и Юрий поджидали его невдалеке от крыльца.

— Йоханссен, — тихо спросил Ковач, — ты наверняка хочешь что-то в обмен на твои услуги.