тема: "Псы любви"

На карте цепочки флажков отражали оперативную обстановку: дивизии в западне у большой русской реки и, южнее, ползущий им на выручку танковый клин.

Ну а пучки травы и посуда на столе означали, конечно, Рождество. Всё, как (когда-то) дома, только ковыль вместо еловых веток и вымороженная конина в обмен на молочного поросенка. И пуншем здесь — ледяной спирт.

Лейтенант тряхнул головой, отгоняя непраздничные мысли, и вернулся к письму. Сдул песок с блокнота, перевернул страницу…

Он ведь запретил себе думать о войне сегодня ночью. Ему можно. Другие офицеры с праздничного ужина отправились в свои подразделения, а он остался. Он ранен. И его роты больше нет. На днях последние ее крохи ссыпали в сводный батальон, которым командование пыталось залатать оборону едва ли не на противоположной стороне кольца… далее судьба батальона неизвестна. Впрочем, угадать ее не составляет труда.

Так что в это Рождество лейтенант мог позволить себе не думать о войне. О чем угодно — например, о трехлетней давности сочельнике, еще в кругу семьи: свечи, уют, хрусткая накрахмаленная скатерть; сияние серебра и «Тихая ночь, святая ночь» из радиоприемника. Счастливые глаза — светятся в жаркой полутьме…

Не получалось.

Сегодня тоже передавали «Тихую ночь», это было чудесно, слезы наворачивались, но потом диктор объявил: «Только что вы слышали Сталинград!», следом выступил рейхсминистр — про «поворотный момент» и про то, что «судьба давно уже испытывает нас, действительно ли мы призваны руководить всем миром», — но это было уже не важно. Волшебство рухнуло.

(Друг лейтенанта, батальонный врач, до армии изучал поведение животных и мечтал продолжить исследования после войны. «Это достойно отдельной науки! — восклицал Конрад, рассказывая о своих цихлидах и кваквах. — Представляешь, точнейшие механизмы Природы регулируют проявления внутривидовой розни так, чтобы, с одной стороны, агрессия — несомненно нужный для сохранения вида атрибут — не исчезла, и, с другой стороны, — не привела бы вид к самоистреблению!»

«Поведению животных, — говорил Конрад, — присущи сложные ритуалы, направляющие агрессию отдельной особи в полезное для сообщества русло. Я бы осмелился назвать их — только не смейся — аналогом человеческой морали».

«Скажешь тоже!» — смеялся лейтенант.

«Во всяком случае, их поведение дает нам достаточно пищи для раздумий», — отвечал Конрад.

Накануне он пропал без вести. Такая вот мораль.)

…В конце концов, не стоит поддаваться отчаянию: уже месяц они сражаются в окружении, и достойно сражаются; и сам фельдмаршал ведет им на выручку танки вдоль калмыцких степей; осталось потерпеть день-другой — уж слышен гром артиллерии там, где острие деблокирующего удара рвет кольцо; и нынешняя его, лейтенанта, хандра — это просто усталость и утеря товарища, досадное ранение и воспоминания о доме — далеко-далеко…

Словом, нет повода для беспокойства. Разве что — слишком частая канонада там, на юге…

Лейтенант обнаружил, что уже вечность одиноко сидит над чистым листом, не в силах ни закончить предыдущую фразу, ни начать новую, а снаружи воет и воет ветер, и песок — хотя обстрел прекратился — все сыплется и сыплется сверху, образуя холмики вокруг блокнота. Это тяготило, и потому — когда по ступенькам блиндажа торопливо шаркнули шаги, и дверь стукнула, впустив сквозняк и тут же прищемив ему хвост, — лейтенант испытал облегчение.

— Танки… прорвались!.. — выдохнул вбежавший.

Лейтенант обернулся.

У входа топтался солдат — в снегу с головы до ног, точно выпавший из саней Санта Клаус.

Лейтенант улыбнулся метафоре и подумал — мельком — что воин, похоже, из новичков, der Neuberufene раз его смог напугать случайно прорвавшийся танк. Серьезный прорыв на их участке невозможен. Слишком грамотно для «Иванов» выстроена тут система огня.

Да и сверху — ни звука, свидетельствующего о горячем бое. Вообще — ни звука сверху.

— Ёп… — растерянно сказал вдруг солдат, хлопая заснеженными ресницами, и в следующий миг лейтенант уже рвал из кобуры «вальтер»: солдат — валенки, ватные штаны, изодранная фуфайка, перетянутая широким ремнем, — был врагом.

Он тоже вскинул свое оружие, но лейтенант — целя в середину круглого лица, — успел первым.

Отчетливый металлический стук бойка о капсюль.

Осечка.

На второй выстрел времени нет: пистолет-пулемет «ивана» смотрит прямо в грудь, и палец с обломанным ногтем напрягается под спусковой скобой; лейтенант судорожно ищет в памяти лица тех, кого любил в своей недолгой, в общем-то, жизни; он знает, что в смертный миг они всегда тут как тут… — но сейчас его память странно пуста, даже лица матери нет…

— Ёп! — повторяет «иван» с досадой. — Смотри, что сделал, гад…

Он поворачивает оружие так, чтобы лейтенант видел искуроченный, забитый снегом затвор.

— И ружье изувечил, и ППШ поломал, — жалуется «иван».

Так и подмывает спросить: «Кто?» — такой располагающий у русского тон, — но вместо этого лейтенант приказывает со сталью в голосе:

— Сдавайтесь!

— «Кто-кто»… Ваш блядский танк — вот кто! — в сердцах отвечает «иван» на невысказанный вопрос.

— Вы находитесь в расположении немецкой воинской части. Сдавайтесь!

Лейтенант вдруг с удивлением отмечает странное умиротворение, снизошедшее на него; его смущает явная неуместность — здесь и сейчас — своей воинственности. Как будто блиндаж провалился вдруг куда-то далеко, прочь от войны, и он, лейтенант, это чувствует.

Странно — кажется, ему даже симпатичен этот парень. В сущности, он никогда не испытывал ненависти к русским. Недоверие — да, раздражение от их упрямства — да, непонимание, иногда — страх… но никогда — ненависть.

Хотя и убивал их уже второй год.

Виноват, поправился лейтенант. Порой я ненавидел. После речей фюрера или рейхсминистра я был очень на них зол. И вчера — после пропажи Конрада.

(«Чем больше косяк рыб, — говорил Конрад, — тем он неповоротливее. Его вектор определяет количество особей, избравших то или иное направление. Если какая-либо рыбешка выбьется из стаи, стадный инстинкт тотчас гонит ее назад. Однажды провели эксперимент: речному гольяну — одному из стаи — удалили передний мозг, отвечающий за реакции объединения. Особи стало безразлично — следует ли она в русле большинства или нет; она решительно плыла туда, куда считала нужным, невзирая — плывут ли за ней другие. И — представляешь? — вся стая плыла следом! Дефект мозга сделал инвалида лидером».)

— Сам сдавайся, — огрызается русский. — Вы в «котле», не мы.

— Мы вырвемся, — возражает лейтенант, незаметно убирая пистолет.

— Фиг мы вас теперь выпустим, — отвечает русский беззлобно. Кажется, на него тоже подействовала странная атмосфера, воцарившаяся здесь, под землею.

Он оставляет ненужное более оружие у порога и по-хозяйски проходит к столу. Обозревает.

— Чего празднуем? — спрашивает.

— Рождество, — отвечает лейтенант. Конечно, откуда им знать — они же сплошь безбожники.

— Рановато, — присвистывает «иван». — Впрочем, ладно.

Машет рукой. Подвигает стул, садится. Смахивает рукавом песок. Снимает и кладет на столешницу шапку с вишнево взблескивающей в огне лампы звездочкой. Расстегивает фуфайку. Достает из-за пазухи зеленую фляжку, всю во вмятинах. Встряхивает. Во фляжке булькает.

— Осталось еще, — лыбится солдат. У него короткие волосы и оттопыренные уши. — Я, только танк сверху проскочил, из снега выкарабкался и первым делом проверил — на месте ли… Ну и хлебнул, ясно. Не каждый день тебя так утюжит…

Не прекращая рассказа, он достает кус черного хлеба, бережно завернутого в белую тряпицу.

Совсем еще мальчишка, думает лейтенант. Даже моложе меня.

— Хорошо, что фляжку проверил, а не ППШ, — рассуждает солдат. — А то пострелял бы… жаль… Ну, за знакомство?