Журнал «Если», 1995 № 09

Что же до литературы отечественной, то здесь подход несколько иной. Мне хочется — ив этом мы с издателем опять-таки солидарны — представить здесь именно сегодняшний день русской фантастики; поле, таким образом, заведомо сужено. Разумеется, если вдруг — неким чудом — обнаружится никогда не публиковавшийся роман, скажем, Александра Беляева или Ивана Ефремова, такому произведению в «Числах и рунах» были бы честь и место… Увы, чудес практически не случается. И потому я намерен и впредь включать в серию новые книги уже известных наших фантастов, как это было в случае с «Гравилетом «Цесаревич» Вячеслава Рыбакова или «Волшебной лампой генсека» Александра Тюрина, а также предоставлять возможность дебютантам: так, например, в этом году в составе серии должен увидеть свет роман петербуржца Андрея Легостаева «Наследники алвисида» — тридцатилистный том, являющий собой любопытную попытку отечественного вклада в «Артуриану». Впрочем, это о будущем. А пока я могу похвастать лишь пятью реально вышедшими книгами. Это «Гравилет «Цесаревич» Вячеслава Рыбакова и «Волшебная лампа генсека» Александра Тюрина, коих я уже упоминал, а из переводных — «Последний единорог» Питера Сойера Бигла, «Зерно богоподобной силы» Мака Рейнольдса и «Ночь в одиноком октябре» Роджера Желязны. Надеюсь, впрочем, что к концу года это число удвоится.

— А утонуть в рукописях не боитесь?

— Надеюсь, я для этого достаточно прилично плаваю. И посему любым творческим контактам с господами сочинителями и переводчиками всегда рад. Милости прошу присылать рукописи на адрес издательства «Лань» или связываться со мной по телефону (812) 274-63-35.

Кир Булычев

ШКОЛЬНЫЕ КАНИКУЛЫ КОРНЕЛИЯ УДАЛОВА

Лев Христофорович пригласил к себе Удалова на чашку кофе. Ксения не разрешала Корнелию Ивановичу пить настоящий крепкий кофе, к которому он пристрастился за время своих космических странствий, полагала его вредным для удаловского сердца, а Минц сам был кофейным любителем, умел выбирать, молоть, обжаривать и варить в старинных армянских турках такой напиток, что его запахом пропитывался весь дом, и жильцы — кто с завистью, а кто с негодованием — нюхали воздух и покачивали головами. Впрочем, любой из обитателей дома № 16 по Пушкинской улице мог заглянуть к Минцу на чашечку, если тот, конечно, не был занят изобретательством или научно-теоретическими размышлениями. Но Минц большую часть суток был занят.

Старые друзья пили кофе маленькими глотками, чтобы лучше прочувствовать, и запивали его из бокалов добрым французским коньяком, присланным профессору из Сорбонны, где он в прошлом году делал доклад, а заодно походя решил проблему протекавших крыш старинного университета, окружив их силовым полем. Вот и благодарили его коллеги, не забывали.

— Странно, — произнес Корнелий Иванович, — я тут под Новый год купил французского коньяку, в такой же почти бутылке, только золота было больше на этикетке. А вкус оказался хуже, чем у трех звездочек мелитопольского розлива.

— Ничего странного в этом нет, — возразил профессор. — Типичный пример несоответствия вывески и содержания.

— Это грустно, — сказал Удалов, — всю жизнь я с этим сталкиваюсь. Еще на пионерской линейке рапортовал, помню, о сборе двух тонн макулатуры, а было ее три кило. Помню, такая была добрая девочка, Ириной звали… — Удалов вздохнул и задумался.

— Ты о ком, Корнелий? — спросил Минц.

— Это во втором классе было. Я ей все фантики отдал. И марки потом тоже. А когда была контрольная по арифметике, она списать не дала.

— Обидно, — согласился Минц. — Очень обидно. Печенья хочешь?

— Нет, не хочу. У меня в школе и другие печальные случаи были.

— Какой период жизни для тебя ярче всего стоит в памяти? — спросил Минц.

— Школьные годы, особенно школьные каникулы, — без колебания ответил Удалов.

— Я так и думал, — согласился Минц. — А вот о себе я этого не скажу. Не знаю, не помню, не участвовал…

Они помолчали. Когда ты сжился с человеком, сблизился с ним, пережил немало приключений, то можно посидеть молча, это не мешает общению.

— Как мы можем разбираться в других людях, — неожиданно для себя сказал Удалов, — если сами себя не знаем.

— Правильно, — ответил Минц. — Потому что наш облик вовсе не отвечает внутреннему содержанию. Об этом писали еще древние. Я старался решить эту задачу, ответить на вызов, который мне бросила природа, но понапрасну. Ты же знаешь…

Удалов кивнул. Он понял, что Минц имеет в виду свое последнее не совсем удачное, хотя и гениальное изобретение. Лев Христофорович изготовил мазь, которой можно было покрыть зеркало. И тогда зеркало отражало не видимость, не зрительный образ человека, а его истинную сущность. Однако это изобретение имело недостаток: ведь состояние человеческой души непрестанно меняется. Сейчас вы дьявол, потому что общаетесь со своим начальником, а через две минуты — вы сущий ангел, так как увидели его секретаршу Ларису.

В зеркале Минца один и тот же человек мог последовательно увидеть десять своих лиц и рож, в зависимости от обстоятельств.

— Ты же знаешь, — повторил Минц, — что нельзя упрощать обыкновенного человека, нашего с тобой современника. Он многообразен.

— Вот я — точно многообразен, — согласился Удалов.

Они еще помолчали.

— Жизнь слишком быстро проходит, — продолжал Удалов. — Если в отпуске или командировке, то еще терпимо. Но если в будние дни, то просто катастрофически несется.

Кофе чуть остыл, но не потерял насыщенности и сочного вкуса. Удалов пил его маленькими глотками, а Минц смотрел на друга и покачивал головой, как китайский болванчик.

— Порой мне легче увидеть то, что было сорок лет назад, тогда как прошлогоднее забывается. И я задаю вопрос небу: «Кто я такой? Сколько прожил на Земле? Сколько мне еще суждено прожить?» — размышлял вслух Лев Христофорович.

Пожилой кот Мурзик, который приходил к Минцу через форточку подкрепиться или подремать на коврике у плиты, уставши слушать разговор стариков, стал играть с катушкой ниток.

— И он туда же, — вздохнул Удалов. — Как будто котенок. Тоже не заметил, как жизнь пролетела мимо. А ты говоришь — люди себя знают.

— Я не говорил такого. Я повторяю, что наблюдаю видимость людей, маски. Мои попытки сорвать маски и увидеть истинные лица моих сограждан пока не приносили результата.

— А ты подумай, Лев, — попросил Удалов. — Изобрети что-нибудь. А то совсем старый станешь, истратишься. — Удалов улыбнулся.

— Сколько тебе лет? — спросил Минц.

— Я уже на пенсии.

— Трудно поверить, — сказал Минц. — Трудно поверить…

И словно отключился, словно забыл, что в гостях у него сидит дорогой друг и давнишний сосед. Но Удалов не обиделся. Он знал момент начала творческого процесса в профессоре Минце. Не раз его наблюдал. Теперь, пока изобретение не совершится, профессора лучше не трогать. Бесполезно. Он находится в ином мире, в мире буйного воображения и трезвых математических расчетов…

Удалов собрал чашки, вымыл их на кухне, попрощался, на что Минц кивнул головой, словно заметил уход друга.

У Минца был один верный способ внедрять свои изобретения в жизнь. Для этого надо было забраться на колокольню церкви Параскевы Пятницы и, если нужно, опылить или обрызгать город чем следует. И тогда в Великом Гусляре начинались очередные волшебные изменения.