Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

В скудном багаже моем сиротливо покоилась семейная реликвия - дедушкина астролябия: все, что унаследовал непутевый, заблудившийся на сломе эпох сын от безвременно скончавшихся с интервалом в три месяца (отец-мать) родителей.

Я устал от вздорной, взбалмошной, ищущей острых ощущений, как прирожденный революционер, жены. Мой расшатанный организм утомила чехарда властей и стабильная неопределенность моего гражданского статуса.

Мне хотелось юркнуть в пещеру к героически постившемуся Бендеру, приобщиться к его нетленной святости и вместе с ним денно и нощно предаваться изнурительным (икона, лампада, распятие) молитвам, обретая в физических лишениях и нравственных муках истинное благочестие, благолепие и безгрешность помыслов.

На удивление быстро и спокойно я вновь очутился на той памятной станции, где когда-то, после расставания с Остапом, претерпел тревожные мгновения, опасаясь за целость собственной шкуры и неся ответственность за седобородого старца, сдуру вернувшегося в сумасшедший мир, но сохранившего потрясающую (вот пример пользы длительного воздержания!) потенцию. Вид отшельника производил на встречных-поперечных какое-то особое, магическое воздействие, и нас упорно не трогали - но перед самой посадкой на крышу переполненного вагона нужного поезда мой подопечный внезапно исчез, канул в закатный морозный вечер. Я, зарывшись носом в чей-то чужой, набитый шерстью тюк, зажатый могучими телесами не умолкающих ни на секунду хохлушек, горько оплакивал утрату надежного, заменяющего мандаты и пропуска, спутника.

Так вот ирония судьбы: не успел я прошагать перрон, как напоролся на старца - живехонького и здоровенького, по-прежнему бородатого, но облаченного в черную кожу с головы до пят, с кобурой на ремне, с алой эмалевой звездочкой над строгим козырьком.

Он тоже с ходу признал меня и многозначительно кивнул в сторону скопища порожних вагонов.

Там мы благополучно и уединились.

Я, конечно же, сразу спросил о той злосчастной минуте нашего непредвиденного расставания, и оказалось, что он потерял меня из-за женщины распутного, доступного сорта, продефилировавшей мимо. Ему померещилось (бес попутал), что она призывно и сладострастно подмигнула из-под выщипанных нарисованных бровей. Не отставая, он упорно следовал за ней, пока не убедился в тщете упования на ласку и радость.

Старец выдернул из кармана бутылку водки, и мы хлебнули по отменному глотку прямо из горлышка. Старец разломил пополам кусок белого хлеба и увенчал его кусманом свиной колбасы. Старец очень обрадовался, узнав, что я намерен посетить Бендера. Он посоветовал, не мешкая, отправляться к пещере, так как на завтра назначена войсковая операция по искоренению антинародного контрреволюционного гнезда.

Я, естественно, удивился его осведомленности - и он, как на исповеди, чисто церковнославянским языком поведал мне жуткую историю о своей блистательной карьере главного палача местной тюрьмы. В отличие от предшественника, перешедшего на работу в отдел агитации и культуры, старец экономил и патроны и нервы жертв. Одним мастерским скрытым ударом тяжелого металлического старинного распятия он проламывал затылочную кость клиента, и тот даже не успевал мысленно поблагодарить за милосердную гуманную внезапность...

Мы снова приложились к горлышку, и я вскоре узнал о конце головокружительной карьеры седобородого палача.

На днях из центра прислали депешу, в которой строго, под страхом увольнения из славных чекистских рядов, запрещалось казнить политических противников без предварительных профилактических телесных воздействий.

Увы, метод старца не подходил под новую инструкцию, и на должность главного палача уже выдвинули новую кандидатуру из комсомольской деповской ячейки. Неофит успешно осваивает медленное отпиливание ушей, вбивание гвоздей в позвоночник, выковыривание глаз. Особенно, по отзывам начальства, ему удается вскрывание брюшной полости обыкновенным ржавым консервным ножом.

Допили водку, доели колбасу.

Я тактично выразил соболезнование оставшемуся не у дел палачу.

Расставаясь, старец признался, что не сильно огорчен таким поворотом дела. Его за палаческие заслуги (первое место по губернии) переводят аж в столицу, агентом-осведомителем на конную базу Московского коммунального хозяйства.

На прощание будущий кучер-сексот пожелал мне и великомученику Остапу никогда с ним более не встречаться, и я, поблагодарив старца за доброту, пустился в путь к святой пещере, по непролазной грязи.

Но по завершении неимоверно трудной дистанции пешего марша меня ждало самое большое разочарование - ничего подобного (шок, задержка дыхания, непроизвольный метеоризм) я не испытывал за свою трудную двадцатичетырехлетнюю жизнь.

Мокрый, чумазый, выбившийся из сил, я узрел в лучах медленно оседающего за равнодушный горизонт солнца Бендера, упитанного, полного энергии, необычайно бойкого и красивого до отвращения.

Прежде чем ввести желанного гостя в процветающую обитель, хозяин щедро окатил меня ледяной водой, растер шикарным махровым полотенцем, закутал в колючий плед.

А в пещере пахло чем угодно, только не ладаном, и черная икона Спасителя с грустными сияющими глазами тоже исчезла.

Хлебнув мутного самогона, я смирился с не укладывающимся в мои иллюзорные представления Бендером. Он, курящий дорогие папиросы и иронично улыбающийся, вернул мне реальность.

Я расчувствовался, расплакался и начал живописать свою горькую долю.

- Почему? Почему? - вопрошал я. - Почему мне не суждено было сгинуть в Миргороде, в котором прочно застрял по не зависящим от меня причинам? Почему мне довелось выкарабкаться после обширной простуды, полученной при самых нелепых стечениях обстоятельств? Почему я не замерз в сугробе, когда самонадеянно выскочил в одних летних кальсонах на двор, а дверь удумала самостоятельно захлопнуться? Как я умудрился целый час на двадцатиградусном морозе выписывать круги под завывание соседских псов и непрекращающуюся близкую стрельбу?

Остапа весьма позабавил данный эпизод моего запутанного, извилистого движения к неудачной, провальной женитьбе.

Прохохотавшись, он спросил, что я сделал с обитателями дома, упорно не открывавшими двери. Я объяснил, что виноват сам, так как слишком зло и напористо стучал. Они, бедные хохлы, перепугались, думая, что пришли с обыском, и безуспешно пытались прятать свое многочисленное имущество.

Бендер опять погрузился в пучину смеха, но я - не без злорадства и чувства мелкой мести - проинформировал его о недавней встрече с бывшим отшельником, отставным палачом.

Предупреждение об искоренении антинародного контрреволюционного гнезда подействовало на веселящегося Остапа самым печальным образом, и он принялся отборнейшими словами выражать сожаление по поводу того, что ему экстренно придется бросать великолепно отлаженное хозяйство.

Проявляя здоровое и вполне уместное любопытство, я спросил, кого же он разводит: курей, уток, гусяток, бычков или телок?

И тут гордость за свое передовое хозяйство вытеснила из Бендера грусть и уныние, и он повел меня, все еще закутанного в плед по подбородок, на экскурсию вокруг преображенного добровольным крестьянским трудом холма.

Мне были продемонстрированы: хранилище для утаенного от ненасытной комиссарской власти зерна, склад оружия затаившихся по селам упорных махновцев, летний шинок, подготовленный к усиленной эксплуатации и забитый бутылями первача, копчеными окороками и прочими разносолами.

Еще во владении предприимчивого, угадывающего желания работящих крестьянских масс пророка-благодетеля находился передвижной бордель из бывших институток и фрейлин двора его величества. Сейчас подвижная группа голубых кровей отсутствовала, исходя потом и утонченной великосветской страстью в затяжном рейде по правобережным бандам.

Ночью я видел пророческий сон. Тарас Бульба и сын его Остап остервенело рвали зубами - не благородного шляхтича и даже не жилистого большевика, а гамбсовский, обшитый английским ситцем в цветочек, гарнитурный мягкий диван с гнутой спинкой...