Первый контакт (сборник)

— Почему бы не рассказать обо всем этом Мэннерду? — сухо осведомился Коглен.

— Он примет меня за сумасшедшего,— столь же сухо ответил турок.— И не без основания. Честно говоря, я и сам себя подозреваю.

— Я расскажу ему все как есть,— решил Коглен,— Сегодня я ужинаю с ним и его дочерью. По крайней мере, будет о чем поговорить.— Он взглянул на часы,— Мне уже пора.

Лейтенант Галиль вежливо поднялся. Дюваль отнял руки от лица и тоже встал. Вид у него был еще более изнуренный, чем в начале разговора. У Коглена вдруг мелькнула мысль.

— Скажите, месье Дюваль,— спросил он с любопытством,— а что побудило вас оторвать приклеенную страницу, когда вы нашли книгу?

Дюваль развел руками. Галиль снова перевернул обложку и расправил форзац. На видимой стороне была пометка из пяти-шести строк. Написано было по-гречески, и Коглен не мог понять что. Но, судя по расположению, эту пометку сделал кто-то из бывших владельцев книги, а вовсе не переписчик.

— Мой переводчик и месье Дюваль сходятся во мнениях,— сказал Галиль.— Оба говорят, что здесь написано: «Эта книга побывала за ледяной границей бытия и вернулась обратно, неся на себе записи посвященных, которые справлялись об Аполлонии». Я не имею ни малейшего понятия, что это значит, и месье Дюваль тоже, но он стал искать другие записи. Когда он заметил, что одна страница форзаца приклеена, он отделил ее от обложки — и вы видите, что из этого получилось.

— Не знаю, что это за посвященные и что такое «ледяная граница бытия», равно как и его теплая граница. Зато я знаю одного Аполлония. Думаю, он грек, но сам он именует себя неоплатонистом, как будто это национальность, и утверждает, что родом откуда-то с Аравийского полуострова. Он пытается уговорить Мэннерда финансировать его политические махинации. Но это не может быть о нем. Запись сделана восемь веков назад!

— Про вас ведь написано,— возразил Галиль.— И про мистера Мэннерда. И про дом номер восемьдесят по улице Хусейна. Думаю, мы с мистером Дювалем наведаемся по этому адресу и посмотрим, поможет это раскрыть тайну или только запутает следы.

Дюваль вдруг затряс головой.

— Нет! — с каким-то жалобным неистовством воскликнул он,— Это невозможно! Одна мысль об этом сводит с ума! Мистер Коглен, давайте все забудем. Прошу прощения за вторжение. Я надеялся найти хоть какое-то правдоподобное объяснение. Теперь я умываю руки. Поеду обратно в Париж и сделаю вид, что этого никогда не происходило!

Коглен не поверил ему, но ничего не ответил.

— Надеюсь,— мягко сказал Галиль,— вы еще измените свое мнение.— Он двинулся к двери, француз — следом.— Отказаться от расследования на таком этапе было бы смерти подобно.

— Смерти подобно? — переспросил Коглен.

— Лично я,— признался Галиль,— умер бы от любопытства.

Он помахал рукой и вышел, увлекая за собой Дюваля. Коглен принялся одеваться к ужину с Лори и ее отцом в отеле «Петра». Но все это время с его лба не сходили морщины сердитого недоумения.

Такси в Стамбуле водят исключительно маньяки, которым турецкая полиция по какой-то необъяснимой причине позволяет оставаться на свободе. Машиной, в которой Коглен ехал к отелю «Петра», управлял турок с очень смуглой кожей, очень белыми зубами и твердым убеждением, что судьба всех пешеходов до единого находится в руках Аллаха, поэтому он лично может о них не тревожиться. По счастью, автомобиль был оборудован необычайно громким клаксоном и шофер, похоже, искренне наслаждался его ревом. Так что Коглен на бешеной скорости несся по немыслимо узким улочкам, заполненным пешеходами, которые в ужасе шарахались от гудка и тем самым избегали бесславной гибели под колесами такси.

Машина с воем летела по городу. Повороты они проходили на двух колесах с запасом в считаные дюймы. Машина мчалась прямо на группки людей, которые с неожиданным проворством бросались от нее врассыпную, ныряла в переулки, словно в туннели, и выныривала на более широкие улицы современной части города, волоча за собой, точно гирлянду, след из цветистых турецких ругательств.

Коглен ничего не замечал. Едва стоило ему остаться в одиночестве, как в нем пышным цветом расцвели подозрения. Но он мог поверить в них не больше, чем в то положение вещей, которое описали его посетители. Эти двое не требовали денег и не намекали ни на что подобное. Да у Коглена и не было таких денег, ради которых стоило бы затевать подобную интригу. Единственным человеком, на которого мог быть нацелен мошеннический план, был Мэннерд. У Мэннерда были деньги. Он нажил состояние на строительстве плотин, доков, железных дорог и силовых установок в самых глухих уголках мира. Но он вряд ли мог стать выгодным объектом для аферистов, пусть даже его имя и было упомянуто в той заметке, которая против всякой логики принадлежала руке Коглена. Мэннерд был одним из главных покровителей колледжа, в котором Коглен преподавал. Кроме того, в его ближайших планах было по меньшей мере еще одно крупное благодеяние. Он только посмеется. Хотя, конечно, есть еще и Лори. Она — его уязвимое место, по которому можно больно ударить.

Нет, Мэннерду решительно следовало об этом знать.

Такси лихо пролетело по широкой мостовой Гран-рю де Петра и сделало крутой разворот. Ужом втерлось между степенным лимузином и грозным джипом турецкой армии, едва разминулось с многочисленным семейством, застывшим посреди проезжей части, слегка чиркнуло боком стоящий у обочины кабриолет и с визгом затормозило точно перед навесом над входом в отель «Петра». Шофер ослепительно улыбнулся Коглену и не моргнув глазом заломил вшестеро большую против официальной цену.

Коглен поманил к себе швейцара, вложил ему в руку сумму, всего лишь вдвое превышавшую официальную, и со словами:

— Заплатишь ему, а сдачу можешь оставить себе,— зашагал к входу в отель.

Такой подход был воплощением американской деловитости. Он позволял сэкономить время и деньги. К тому времени, когда Коглен вступил в просторный и величественный вестибюль отеля, дискуссия у него за спиной перешла на повышенные тона.

Лори и ее отец уже ждали его. Лори выглядела куда более сногсшибательно, чем он пытался себя убедить, и Коглен снова пробормотал под нос: «Профессор, президент, дальше что?», пожимая ей руку. В Лори очень трудно было не влюбиться, но он старался изо всех сил.

— Простите, я опоздал,— сказал он,— Два в высшей степени странных типа пришли ко мне с какой-то дичайшей историей. Пришлось выслушивать. Смех, да и только.

Его взгляд упал на ослепительно-белую манишку. Сверкнули в улыбке зубы. Упитанный коротышка, именовавший себя Аполлонием Великим,— он едва доставал Коглену до плеча и был фунтов на сорок его тяжелее,— радушно протянул ему коротенькую толстенькую ручку с пухлой короткопалой ладонью. Коглен отметил, что дорогие часы Аполлония делают его и без того жирное запястье похожим на перетянутую ниткой сардельку.

— Вряд ли они были более странными, чем я,— укоризненно заметил Аполлоний.

Коглен постарался сделать рукопожатие как можно более кратким. Аполлоний Великий был иллюзионистом — театральным фокусником — и отдыхал здесь после сезона выступлений в европейских столицах к западу от железного занавеса. Сам он называл этот сезон не иначе как выдающимся. Его фирменным номером, насколько Коглен понял, был фокус, заключавшийся в распиливании женщины на глазах у изумленной публики и последующей демонстрации ее целой и невредимой. Он с гордостью рассказывал о том, что, когда он рассекал женщину пополам, две половинки ее тела относили в разные концы сцены. Всем своим видом он давал понять, что сделать это, не убив ассистентку, было под силу только ему.

— Вы знакомы с Аполлонием,— буркнул Мэннерд.— Давайте ужинать.

Он двинулся к ресторану. Лори взяла Коглена под руку. Она подняла на него глаза и улыбнулась.

— Я уже начала бояться, что ты за что-то обиделся на меня, Томми,— шепнула она.— И как раз тренировалась напускать на себя полный отчаяния вид — на тот случай, если ты не появишься.