Смертеплаватели

Заиграл Эдик, и разом захотелось позабыть о «ретро» или «модерне» — вообще, о мире вещей. Скромная и чистая, будто песня ручейка, начинается мелодия. Уйди в неё — там нехитрое, наивное счастье южного городка, ленивых вечеров с трубкой и пивом у порогов уютных домишек; чувственное счастье короткой негритянской молодости. Летнее время…

Единственный, кто страдает от Гершвина, это Женька Полищук, соизволивший снова отлучиться со своих звёздных верфей (наполовину, поскольку его робоглаз летает там, передавая в мозг изображение). Женьку, как и прежде, распирает желание рассказывать. Слабыми словами он пытается передать красоту и захватывающую мощь космических работ. В конце концов, когда Хрузин, разрезвясь, начинает лупить, при всеобщем подпевании, бессмертную «Аллилуйю» Винсента Юменса, — я позволяю Женьке увлечь себя в угол и там, за мороженым с засахаренными фруктами, слушаю восторженный лепет.

О чудовищном светолёте «Титан» Звездочёт говорит трепетно, словно будущая мать о ребёнке в своём чреве: вчера зашевелился, явно стал больше, сканер показывает — уже есть на пальчиках ноготки… Только речь идёт о гирлянде бронированных корпусов, труб-переходов и несущих конструкций общей длиной до тысячи километров. На такое расстояние отнесён жилой модуль от реактора — для безопасности. Сейчас как раз одевают сверхтугоплавкой фольгой каркас вогнутого отражателя… Когда «Титан» сойдет со стапелей, малые разгонные двигатели вынесут его за пределы Солнечной Системы, и тогда в фокусе зеркала вспыхнет страшное аннигиляционное солнце. Ближе к Земле нельзя, луч светолёта мог бы мгновенно растопить горные хребты и вскипятить океаны. «Титан» — не только самый большой корабль в истории космонавтики, но и самое грозное оружие с начала времён. Слава Абсолюту, что мы давно уже не воюем!..

Со скоростью чуть меньше световой корабль должен пересечь бездну, отделяющую нас от звезды, яркость которой меняется в подозрительно быстром и сложном темпе. Маяк, поставленный чужим сверхмогучим разумом? Надо же, родное солнце превратить в сигнальный фонарь, передающий морзянку!.. Наблюдения показали: вокруг звезды движутся планеты, есть среди них и похожие на Землю. Экипаж узнает разгадку после пятнадцати лет полёта… на Земле же пройдёт почти столетие!

Ещё не было такого путешествия. В сравнении с будущим рейсом «Титана» все прыжки к ближайшим звёздам за последние полвека — не более, чем прогулки. Конечно же, составной исполин не сможет не то что опускаться на планеты, но даже приближаться к ним. Он лишь подплывёт к звезде и ляжет на орбиту вокруг неё; тогда настанет черёд нескольких мощных планетолётов-разведчиков, притороченных к гирлянде. Женька видит сейчас, как испытывают один из них. Призраком на фоне цветочных ваз ему явлен маневрирующий пятисоттонный «катер»…

Полищука межзвездье делает блаженным, манит сладко и головокружительно. Состав экспедиции давно и тщательно отобран из многих тысяч добровольцев, — но ведь настоящие плавания только начинаются! Когда-нибудь он непременно отправится туда, только не за семьдесят световых лет, как «Титан», а дальше, дальше, к центру Галактики, в непостижимый рай миллиардов солнц, где словно ангельские рати поют сотрясающий пространства хорал… Ведь люди теперь живут очень долго и до библейской старости сохраняют здоровье. Многие заменяют части тела искусственными, не знающими износа. Скоро грядет эра бессмертия. Через двести лет, через пятьсот, но Женька полетит…

— А ты знаешь, — уже давно были люди, которые предсказывали всё это! Нет, — они как-то это видели!.. — расширенными зрачками глядя сквозь меня, вещает Звездочёт. — Вот, взять Данте… Помнишь у него, в конце «Рая»?

Этот «горний свет» он называет — «райская роза» и говорит дальше, что в ней много кругов, и все они состоят из живых «светов»! Ну, чем не Галактика?…

…Запомнил же! Когда я сам уже куда-то лечу, заворожённый великой Женькиной страстью, — пианист вдруг спотыкается, несколько секунд играет полную белиберду и затихает. Мы возвращаемся в реальность, на громадный балкон, отгороженный от мира перилами, где цветут в вазах вьющиеся розы, и защитным слоем сухого тепла, ибо снаружи туман и слякоть. Умолкает и беспечный народ за столиками.

Через гостиную, мимо рояля, шаткой, дёргающейся походкой, плетьми свесив руки и приседая, движется Степан Денисович Щусь. Отчего 218-летний патриарх вздумал присоединиться к молодёжной компании, я так и не узнал потом никогда. На нём самый роскошный мандаринский халат, под халатом голубая сорочка; расчёсаны и приглажены искусственно выращенные каштановые пряди. Неожиданная и тревожная иллюстрация к мечтам Полищука о близком бессмертии. Бессмертие — для всех, оно не может принадлежать избранным… но все ли созданы для него?

Споткнувшись на секунду, Хрузин не без намёка играет из «Хелло, Долли» — «Before the parade passes by [21]»… После малого замешательства богомола радушно встречают; к нему торопятся с двух сторон Кристина и её лучшая подруга Лада Очеретько. Когда некрасивая Лада взволнована, её библейские глаза сияют, полностью преображая черты лица. Она принадлежит к движению естественников, отвергающих возможность стать регенераторными Аполлонами и Афродитами, и не делает ничего, чтобы укоротить свой нос или вывести частые веснушки, — но сейчас её лицо нечеловечески прекрасно, и я понимаю неразлучного с Ладой Равиля…

Наконец, Щусь-самый-старший усажен, спрошен — чего подать из выпивки и закуски; ему принесены маслины, лимон и графинчик тёмно-янтарного «Варцихи». Эдик продолжает тихонько наигрывать, ему трудно расстаться с клавишами, но остальные ждут первых слов из уст живой окаменелости.

О да, по сей день мы связываем дряхлость с мудростью, древний возраст с тайными знаниями, — смешно! Ничего, кроме ветхости, в ветхости нет, а мудрость принадлежит лишь завтрашнему дню. Хватив глоток жидкого солнца, богомол сначала отпускает комплимент всем нам, собравшимся, какие мы красивые да хорошие; затем, по ассоциации, вспоминает какую-то свою крутую вечеринку не то в 2018-м, не то в 2022-м… и гладко переходит на бизнесменские дела тех лет, последние денёчки настоящей Щусевой жизни, после которых осталось только вспоминать. Кстати, и маленький секс-шоп Степана Денисовича, на углу Межигорской и Хоревой, как оказалось, был последним в Киеве. Тогда на Западе входил в самую пенку порносадизм, сцены совокупления рядом с людьми, подвергаемыми пыткам, или среди расчленённых трупов; но у наших лохов и журналы, и видеодиски подобного рода вызывали, чаще всего, одну лишь тошноту. Что-то происходило вокруг… оканчивалась милая сердцу звериная свобода, возвращались такие странные понятия, как стыд и порядочность… в общем, не покупали, и всё тут! Нечего и говорить про изысканные штучки для «тех, кто понимает», вроде лесбийских двучленов или орудий домашних пыток. Щусь их и заказывать перестал своим дружкам, последним ловкачам, умевшим обмануть украинскую таможню…

Вдруг Степан Денисович останавливается на полуслове. Бесцветные, сидящие на дне колодцев, пробуравленных в черепе, глазёнки обеспокоены. Взгляд, необычно живой, перебегает с лица на лицо. Сильнее дрожит рука в пятнах цвета йода, держащая полувысосанный кружок лимона. Он молчит, и все вежливо молчат; один Хрузин, покачиваясь взад и вперёд, чуть слышно звенит стеклянными колокольчиками.

И вот, помолчав достаточно долгое время, чтобы опять закрутился по столикам прерванный лёгкий разговор, Щусь начинает снова… В его жучином шелесте нет эмоций, но каждое слово рассчитано на то, чтобы уколоть, задеть побольнее. Всю грязь, накопленную в душах его любимой братвы, исчезнувшей после отмены посредничества и наличных денег; весь тупой, низкопробный цинизм, которым этот удалой клан сперва козырял перед обманутыми и обобранными, а позже скрывал свою растерянность, обезьяньим чутьём чуя близость гибельных для себя перемен, — весь набор гнуснейших подначек обнародует захмелевший с двух рюмок богомол. Он сомневается в целомудрии наших отцов и матерей. Он уверен, что каждый из нас, втайне от своих школьных корифанов, предаётся немыслимым извращениям. У него нет сомнений, что все наши умные беседы и высокие темы — лишь маскировка нормальных для человека желаний, рождённых сластолюбием, жадностью, похотью, тщеславием… Он, Щусь, тоже не чужд философии и помнит изречение одного древнего мудреца: «Человек рождается между мочой и калом»…