Проект «Миссури»

— А знаете, мне самой иногда… страшно. Его лицо на бигбордах. И выступление вчера было по второму каналу… Вы говорите — обаятельный парень. А по-моему, в его обаянии что-то нечеловеческое. Как будто перехлестнуло через край — и зависло в воздухе, против всех законов. Он всегда был такой?

— Не знаю. — Евгений все-таки зашагал вперед, не выпуская ее руки. — Слава говорила, не всегда…

— Звенислава?

Чуть не до крови закусил губу. Отпустил Ниночкину руку; нет, стряхнул ее, как стряхивают насекомое. Он не собирался говорить о НЕЙ. Так нелепо, вдруг, ни с того ни с сего. Ведь за все время он ни разу не позволил себе по-настоящему о ней вспомнить. Давно пережил, скомкал и выкинул в контейнер, как пачку из-под стероидов.

— Я просто… — испуганно забормотала Ниночка. — Она же выступала по регионам с концертами в поддержку Багалия, и они вместе учились, вот я и подумала… Звенислава. Она когда-то любила его, правда?

— Ничего она его не любила.

Евгений сам не знал, как оно вырвалось — нелепое, мальчишеское, назло врагам. И пришлось объясниться, и с каждым словом, как ни странно, становилось легче:

— Она умела убедить себя в чем угодно… Потом, позже, точно так же вбила себе в голову, что любит меня. Между прочим, была моей первой женщиной… Но все это быстро кончилось — потому что уже прошла зима. Не понимаете? И никто не поймет, ведь Звенислава — символ нации, запредельный успех, самый что ни на есть правильный жизненный выбор. Но я все чаще думаю, ЧТО бы выяснилось, если приложить к ней ту программу Влада…

— Что?

На поясе мелодично запела мобила. Странно: телефон молчал весь день, и Евгений был уверен, что отключил его. Бросил мимолетный взгляд на определитель номера: «определению не поддается». Ладно.

— Слушаю.

— Здравствуй, Жека, это Руслан.

— Руслан?..

Понадобилось несколько длинных секунд, чтобы сосредоточиться и вспомнить. Но…

— Извини, что отвлекаю, — голос в трубке звучал так, словно они виделись буквально вчера, — у вас тут приятная прогулка… Я просто хотел попросить тебя, Жека: не болтай. Не распускай понапрасну язык, хорошо?.. Ну, счастливо.

Евгений медленно отвел трубку от уха и, как лунатик, долго держал на вытянутой руке, прежде чем повесить назад на пояс. Ерунда какая-то. За пять лет в «Миссури» они не сказали друг другу и пятнадцати слов. После института ни разу нигде не пересеклись; удивительно, что ему, Евгению, вообще удалось… И как это понимать?

— Что-нибудь случилось? — робко чирикнула Ниночка.

Он вздохнул — а, к черту! — повернулся, молча взял в ладони ее удивленное лицо и наклонился к губам.

ЮЛИЯ, первый курс

Невозможно читать Джойса, когда над ухом взахлеб обсуждают, кто с кем целовался и сколько стоит какая шмотка. А в Джойсе восемьсот с лишним страниц. Он один остался из списка литературы, и Антонина Филипповна поставила мне автомат с условием, чтобы я прочла до следующего семестра. Я прочту. Слава богу, теперь я прочту.

Сегодня был последний экзамен: Ленка сдала на четыре (с моим конспектом под столом), а у Наташки трояк. Обе довольные, как слоны. Одна сразу же упаковалась и уехала в родное село, а другая осталась отметить с ребятами конец сессии, но часам к восьми умудрилась поссориться со своим третьекурсником и тоже укатила назло врагам, размахивая кое-как набитой сумкой. Есть на свете справедливость. Теперь можно спокойно дочитать «Улисса», законспектировать в дневник читателя, сдать в библиотеку и с чистой совестью — домой на каникулы. Наконец-то.

Я удобно устроилась на кровати, поставив рядом на тумбочку чашку чаю и пакет с Наташкиным печеньем: пока она вернется, все равно ведь засохнет. Этажом ниже бесновалась послесессийная пьянка; но этажом ниже — это не так страшно. В общежитии ко всему привыкаешь.

…К тому времени, как я дошла до внутреннего монолога Молли без знаков препинания, внизу уже угомонились. В тишине громко тикал будильник: полвторого. Я пролистнула оставшиеся страницы: если не считать примечаний, всего ничего. На дне турецкого пакета еще крошилось печенье, но от его синтетической сладости давно и сильно хотелось пить. Подумала, что неплохо бы встать и опять заварить чаю покрепче, тем более что эта Молли с ее потоком сознания была какая-то непонятная. И вообще обычно я ложусь в одиннадцать — если, конечно, девки никого не приводят в комнату…

В блоке было темно и так тихо, что я невольно остановилась сразу за скрипнувшей дверью. Три четверти общаги уже поразъезжались по домам; я попыталась вспомнить, остался ли хоть кто-нибудь с нашего этажа. Алина? Она уже работает и домой на каникулы не ездит, но вряд ли — в свете последних событий в личной жизни — придет сюда ночевать. Кажется, еще Женя из четыреста пятой. Но он, разумеется, давно спит.

Даже вечные огни конфорок не горели: пришлось зажечь газ спичкой, чиркнувшей о коробок настолько оглушительно, что я вздрогнула. В темноте заплясал синий цветок; я взгромоздила сверху полный чайник, потом сняла и отлила большую часть воды, оставив на самом донышке. Чтоб скорее закипело.

Ни единого звука. Слабый свет проникал из моей приотворенной двери, и вдруг подумалось, что, пока я на кухне, туда может забраться кто угодно. Глупо: ему пришлось бы передвигаться бесшумно, как кошка, к тому же я в любой момент могла включить свет на кухне и даже во всем блоке. Чайник начал шипеть и посвистывать; ну, еще чуть-чуть!.. Обернула полотенцем ручку и, обжигаясь паром, понеслась к себе, едва не врезавшись в темноте в кухонный косяк. Защелкнула за собой шпингалет и перевела дыхание. Трусиха.

И тут раздались шаги.

А потом — стук в дверь.

Замерев посреди комнаты с чайником на весу, я решила не открывать. Мало ли кто не может заснуть после пьянки и бродит по этажам в поисках приключений. А баба Соня внизу на вахте не пошевелится, как ни кричи. Нет уж, тихо. Меня здесь нет: если б не Джойс, я бы уехала еще шестичасовым поездом. Вот только свет… и огромная, в четыре пальца, щель под нашей дверью.

— Наташ, открой. Наташа!..

Тем более. Правда, я узнала голос: четыреста пятая, Саша Линичук, которого все называют Гэндальфом, — и немного успокоилась. Линичук по характеру безобидный, а когда выпьет лишнего, ему обычно плохо. Только все равно нечего ему делать ночью в моей комнате.

— Наташа.

Он бы сейчас ушел: так пытаются позвать кого-нибудь в самый последний раз. Что-то такое было в его хриплом голосе… Безнадежное, обреченное и страшное.

…что я клацнула защелкой.

— Я думал, это она. А ты почему не уехала?

— Джойса дочитываю.

— А-а.

До него, конечно, не дошло; сам наверняка сдавал зарубежку по кратким пересказам, услышанным от кого-то в коридоре. Мы с Линичуком в одной группе по иностранному, так он вечно блефует на ровном месте, ничего не выучив. И, как правило, удачно.

— Извини, что так поздно. Просто свет горел, и я подумал, это… ну, в общем. Хулита!..

Не терплю, когда меня так называют. Но у него единственного получалось почти так же нейтрально, как у преподавательницы испанского. Наверное, потому что сам — Гэндальф.

— Что?

— Понимаешь, я вернулся, а Герки нет. Он уже на экзамен сумку взял, только я забыл. Жека спит, у него, блин, режим… а если и разбудить, что толку. Чтобы к Владу, так метро уже не ходит… А у вас — свет. И я решил… хотя тебе, конечно, тоже не до того… просто…

И вдруг он повалился как подкошенный на Ленкину кровать.

Я чуть было не уронила чайник с кипятком себе под ноги. Только тут заметила, что лицо у Линичука землисто-белое, а левое веко чуть дергается. Что он тяжело дышит, привалившись к стене, и дыхание у него судорожное, как будто скребут пальцем по зубцам расчески. И что при всем этом он, кажется, совсем не пьяный.

— Тебе плохо? — Я шагнула вперед, и чайник качнулся в руке. — Может, чаю выпьешь?

Поднял глаза — мутные, сумасшедшие: