Самшитовый лес

Они, трое командированных, шли в толпе к самолету, который повезет их в зону вечной мерзлоты и, может быть, наконец все застынет, а здесь ледок еще тоненький и хрупкий под каблуком… …Сначала Сапожников услышал шаги в коридоре и не поверил. Она целый месяц не выходила из комнаты, лежала. Потом шаги остановились, и под дверь пролез конверт. Пока Сапожников поднимал, она ушла. "Неужели ты не понимаешь — то, что нас связывает, это поверх всего. Не могу больше. Мне нужно с тобой встретиться. Ответь. Никому не говори. Ответ положи в карман своего пальто в коридоре. Я возьму".

Конечно, поверх всего. Где и когда, как это сделать, если супруг вопит в соседней комнате и следит, чтобы муха не сорвалась с паутины. Супруг всегда очень страдал, что его недооценивают. Он любил свое тело и занимался зарядовой гимнастикой.

Во втором конверте было: "Завтра в три часа у кинотеатра "Россия". Боже мой, как она доберется, она же еле ходит.

Сапожников понимал, что ей нужны деньги всего-навсего, но это уже не имело значения.

Они встретились у кинотеатра "Россия" и прошли в скверик на Страстном бульваре. Снег утром таял, а после полудня замерзал. Она сидела на скамейке в белом кожаном пальто, совсем холодном, и каблуки-шпильки проламывали тонкий лед. Она была чуть жива, в чем душа держалась, боже мой! Она сказала:

— Я не буду с этим человеком — это очень плохой человек. Я выздоровею, и мы опять будем вместе.

Сапожников не знал тогда, что видит ее в последний раз.

— Пойдем отсюда, ты замерзнешь, — сказал он.

— Мне надо позвонить по телефону.

Они пошли к автомату на углу Петровки, и она позвонила супругу, что скоро вернется, все в порядке. Но это уже не имело значения. Ничего уже не имело значения, кроме того, как она выглядела.

— Давай я тебя покормлю, — сказал Сапожников.

— Я хочу мороженого, — сказала она.

Они спустились по улице Горького до кафе-мороженого, и Сапожников ловил взгляды, которыми ее провожали.

В кафе-мороженом она разделась, и гардеробщик испуганно взял у нее пальто. Она подошла к зеркалу и поправила волосы. Сапожников видел это в последний раз.

Они взяли разноцветное мороженое, и она жадно пила фруктовую воду. Она пила, как птица.

Сапожников тоже видел это в последний раз.

— Сколько тебе надо денег?

— Триста рублей, — сказала она наугад, — взаймы.

— Взаймы… — сказал Сапожников. — Не говори глупостей… Я попробую.

Это было очень много, это было гораздо больше, чем он тогда мог рассчитывать добыть. Потом у него были деньги. Но это было потом.

Они вышли, и Сапожников взял такси.

— Подожди немножко, — сказал он, когда машина остановилась.

Он забежал к сослуживцу и сказал, что ему нужно на короткий срок триста рублей. Сослуживец сказал, что у него нет, потом ушел в другую комнату и принес деньги. Сапожников кивнул и ушел. В машине он отдал ей деньги. Она заплакала.

— Прости меня, — сказала она.

— Не вешай носа, — сказал Сапожников. — Держись.

Потом он вылез, прикрыл дверцу, и машина укатила, а Сапожников пошел пешком туда же, куда укатила машина, где за стеной его комнаты высасывали и забивали человека, потому что человек сделал ошибку, был гордый и не позволял себя спасти и вырвать из грязной паутины.

Потом Сапожников пришел домой и, чтобы ничего не слышать за стеной, включил радио. И тогда здесь, в комнате, он услышал японскую песенку о двух супругах, разлученных, которые умерли, и каждый год в какой-то праздник их души подходят к двум берегам Млечного Пути, и смотрят друг на друга через белую реку, и не могут встретиться никогда, — такая в Японии есть сказка. И об этом песня.

Есть такой стих: ты домой не вернулась…

Я плачу в углу…

Сапожников сидел и плакал.

Что делать? Что делать?..

Самолет разогнался и взлетел. Огни провалились вниз.

Теперь Сапожникову было… было… сколько же ему было? Было сорок три, а Фролову и Вартанову по тридцать четыре. У них все еще было впереди.

Глава 13

БЕЗЫМЯННЫЙ МЛАДЕНЕЦ

А это тоже еще до войны было.

Серый день был и бледные лица. Сапожников из парадного вышел, а двор пустой. Осень холодная. По переулку мокрые булыжники текут, деревья черные во дворах, облетевшие, а у черного забора — зеленая трава, пронзительная. Так и осталось — бледно-серое, черное и мокро-зеленое, пронзительное. Мимо две женщины прошли в беретиках, вязанных крючком, жакетики и юбки длинные. Друг с другом тихо переговариваются, а глаза напряженные и бегают.

— А где он?

— В дровах лежит… Возле дома девятнадцать.

И прошли мимо.

Выходной день. Уроки утром не готовить, в школу не идти. Где все?

Сапожников пошел на уголок, а там никто не стоит, не курит.

Прошел трамвай третий номер, потом четырнадцатый. Прохожих один-два и обчелся. Пустынно, как после демонстрации. И такую Сапожников тоскливую радость почувствовал, что горлу поперек. Стоит на углу двух улиц, и идти можно куда хочешь, как будто ты подкидыш и теперь обо всем должен думать сам.

Мама хорошо пела, когда одна оставалась и думала, что никто не слышит. Доставала из заветной театральной сумочки листки с песнями и раскладывала рядом с собой на диване. Сумочка желтой кожи, на никелированной цепочке, а внутри запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки с песнями, карандашными и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит на первую строчку и поет, глядя в окно, старые песни и романсы, еще девические. А тут вдруг согласилась учиться петь. Познакомилась на родительском собрании с учительницей Аносовой, и та ее уговорила учиться петь. У Аносовой Веры Петровны многие учились и с Благуши, и с Семеновской. Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят радиотехник в районе, и компанию всю ихнюю знал. Панфилова и Якушева. Сапожникову они правились, но уж больно тесно держались, никого к себе не пускали, дружили очень, да еще родились тут же, а Сапожниковы калязинские, да и школа соседняя, ну, Сапожников и не притыкался.

Аносова бесплатно учила, а все же учила. А после учения, сами знаете, кто плохо пел, поет лучше, а кто хорошо пел, поет хуже. И все уравниваются.

Мастерства больше, таланта меньше. По системе. А искусство — какая же система? Искусство — нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем ты в искусстве, если тебе своего сказать нечего?

И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала петь, Корчмарева и Раухвергера — современный репертуар. А его только можно петь под рояль — белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.

Вот и стоит теперь Сапожников на осеннем перекрестке, и смотрит Сапожников в серые тучи, и в душе у него тоскливая радость свободного подкидыша, безымянного младенца.

Зашел вчера Сапожников к Аносовым:

— Мама не у вас?

— Проходи, — сказал Леша.

— Что такое? — спросила мама, когда Сапожников в комнату вошел, где рояль, и кудрявая посторонняя женщина петь учится, и яркий свет из-под стеклянного абажура с голубой оборочкой.

— Письмо получили — сказал Сапожников. — Дунаев велел за тобой сходить.

— От кого письмо? — нахмурилась мама.

— От отца…

— Это не спешно, — сказала мама. — Погуляй… У меня еще урок не начинался.

А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:

— Ну, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.

И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет двадцати.

Сапожников спросил у Лешки:

— Что читаешь?

— "Двадцать лет спустя".

— Не знаю.

— А "Три мушкетера"? Это продолжение.

— Начал, да отняли. Давали на один день.

— Так это моя книжка была. На, читай.